Новый исторический взгляд на общество возник у Вальтер Скотта из самой жизни. Историческая тема родилась в литературе органически, в известной мере сама собой, из возникновения, расширения и углубления исторического чувства. Историческая тематика Вальтер Скотта выражает это чувство, говорящее, что подлинное понимание проблем современного общества может быть выработано только из понимания его предистории, из познания процесса его развития. Поэтому, как мы видели, исторический роман Вальтер Скотта, художественно выразивший тенденцию к историческому пониманию жизни, к углубленному пониманию современности, с необходимостью вел к возрождению на высшей ступени общественного романа — к Бальзаку на Западе и Льву Толстому в России.
Совсем иное положение складывается в период поворота буржуазии от демократии к реакции. Мы слышали, как объясняли Флобер и Мейер свое обращение к историческому материалу; интерес к связи между прошлым и настоящим не руководил ни тем ни другим писателем. Здесь было гораздо больше отрицания современности, и хотя это отрицание понятно и оправдано с человечески-моральной, гуманистически-эстетической точки зрения, оно неизбежно принимает субъективистскую, эстетски- морализующую окраску. Изображение исторических событий — это для обоих художников лишь театральный костюм, декорация, внешнее средство, позволяющее, по их мнению, более адэкватно, чем современный материал, выразить индивидуальность писателя.
Мы не будем сейчас останавливаться на тех своеобразных формах самообмана, которые овладеют позднее последователями этой концепции; мы сделаем это позднее. Отметим только, что такой подход к исторической тематике выражает общее восприятие жизни, характерное для целого культурно- политического периода, и неизбежно приводит к обеднению изображаемого мира.
Что было притягательного в историческом материале для Вальтер Скотта и его крупнейших последователей? Познание того, что проблема, важность которой они оценили, наблюдая современную жизнь, зародилась раньше, до нас, и существовала в прошлом в другой, специфической форме: познание той истины, что история как предистория современности есть нечто близкое и доступное нашему уму.
Писателей второй половины XIX века к истории влечет именно ее отчужденность. Известный социолог, позитивист Гюйо, высказал эту мысль прямо и недвусмысленно:
'Есть много средств избежать тривиального, прикрасить действительность, не подделывая ее; эти средства образуют своеобразный идеализм, пригодный также и для натурализма. Главное из них состоит в том, что предметы или события отодвигаются вдаль во времени или месте…'
Искусство должно заменить преобразующую, украшающую силу воспоминания. Любопытно при этом, что для Гюйо удаленность художественного сюжета во времени совершенно равнозначна его пространственному отдалению. Для Гюйо существенно только приукрашивающее воздействие живописности, необычайности, экзотичности, которое отсюда получается. Французская литература его времени празднует настоящие оргии экзотической тематики: Восток, Греция, Средневековье (стихи Леконт де Лиля), Рим (Буйэ), Карфаген, Египет, Иудея (Флобер), первобытный мир (Буйэ), Испания, Россия (Готье), Южная Америка (Леконт де Лиль, Эредиа), японские мотивы (братья Гонкуры) и т. д. В Германии- Ренессанс у Мейера, преобладание экзотической тематики у Геббеля и Рихарда Вагнера, а у меньших писателей — Египет и переселение народов (Эберс и Дан) и т. д.
Это литературное течение, захватившее писателей неравной силы и различных направлений, имело глубокие корни в современности. Уже романтики, протестуя против уродства капиталистической жизни, бежали от нее в средневековье; но такой протест еще имел у них очевидный, хотя и реакционный общественно-политический смысл. Теперь писатели, выражающие свой протест в форме экзотической тематики, лишь в редких случаях создают хотя бы реакционные иллюзии. Настроение, владеющее ими, — это глубокое отвращение, всеобщее и безнадежное разочарование. Оно особенно сильно у французских писателей, которые жили в условиях более развитого капитализма и более острой классовой борьбы, чем их немецкие собратья. Если эти писатели уходят прочь от современности, то для них очень важно это 'прочь' и почти безразлично 'куда'. Прошлое для них — навсегда утраченная красота, чистая и детски-невинная; к ней стремятся души людей, страдающих от жизненной грязи, но у них нет и тени надежды обрести ее вновь.
Emporte moi, wagon! enleve moi, fregate! Loin! Loin! Ici la boue est Jaite de поз pleurs!.. Mais le vert paradis des amours enfantmes, L'innooent paradis, plein de plaisirs furtifs. Estil deja plus loin que i'lnde ou que la Chine? Peut-on rappeler avee des cris plaintifs, Et l'animer encore d'une voix argentine, L'innocent paradis, plein de plaisirs furtifs.
(Умчи меня, вагон! Унеси меня, фрегат!
Далеко! Далеко! Здесь из наших слез сделана грязь!..
Но зеленый рай детской любви,
Невинный рай, полный тайных радостей,
Неужели он дальше, чем Индия или Китай?
Можно ли еще напомнить о нем скорбными возгласами
И оживить его серебристым голосом.
Невинный рай, полный тайных радостей?)
(Бодлер)
Представление о 'далеком' утеряло какую бы то ни было историческую конкретность, хотя бы в реакционно-утопическом духе ранней романтики. 'Далекое' (с большой буквы) хорошо уже тем, что оно не похоже на современную реальность, отрицает ее, насквозь пропитано воспоминанием и стремлением, создающими этому 'Далекому' поэтическую субстанцию. Как мы видели, разбирая 'Саламбо' Флобера, археологическая точность, неврастеническая требовательность к 'правде' в обрисовке экзотических деталей ничего не имеет общего с исследованием общественно-исторического содержания человеческого мира, отделенного от нас далеким временем или пространством, и сводится к поискам красочных пятен. Поэтому реалистическая точность деталей, призванная дать изображенному миру художественно-объективный характер не может преодолеть ни крайнего объективизма, ни разочарования, которые являются душой произведения.
Как ни сильны в таком разочаровании антибуржуазные тенденции, его сущность остается полностью буржуазной. Оно выражает чувства лучших людей этого класса, бессильных подняться над его мировоззрением в период начавшегося упадка. Поэтому произведения Флобера или Бодлера, возмутившие современников, завоевали себе потом широкое признание, а их авторы получили славу поэтов, выразивших главное содержание эпохи. Объяснение кажущегося противоречия между отвращением писателя к своему классу и идеологической верностью ему мы можем найти у Маркса:
'…не следует думать, что все демократические представители — shopkeepers (лавочники) или поклонники лавочников. По своему образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от лавочников, как небо от земли. Их делает представителями мелкой буржуазии то, что их мысль не выходит за пределы жизненной обстановки мелкой буржуазии, что они поэтому теоретически приходят к тем же задачам и решениям, к которым мелкий буржуа приходит практически, благодаря своим материальным интересам и своему общественному положению. Таково вообще отношение между политическими и литературными представителями класса и классом, который они представляет'[3].
В той подмене подлинного исторического величия грубостью и жестокостью, о которой мы говорили выше, выражается то же взаимоотношение между писателем и его классом.
Мы уже указывали на парадоксальный факт: нравственно и эстетически утонченные люди, Флобер и Мейер, не могли как писатели противостоять всеобщему огрубению нравов. Мы говорили также о том, что этот поворот в морально-эстетическом содержании литературы тесно связан с утратой настоящего отношения к истории, связан с общественными воззрениями периода упадка, с тем, что в исторических событиях буржуазные писатели перестали видеть деятельность и страдания народа, а 'всемирно- исторических индивидов' перестали воспринимать как представителей народных движений. Нам остается еще сказать несколько слов о связи идеологов того времени с неосознанными представлениями широких буржуазных и мелкобуржуазных масс, чтобы показать, что эти писатели, стоящие несравненно выше своих собратьев по классу, все же создавали своим творчеством художественную форму выражения для их скрытых, неясных, искаженных мыслей и чувств.
