— Не обязательно. Но надо поместить где-то объявление, указав время открытия и часы работы. Вам нельзя быть слишком брезгливым, Джордж. Вы либо занимаетесь коммерческим предпринимательством, либо нет.
— Дин и Кимберли Босток, кажется, просто места себе от счастья не находят по этому поводу, — проговорил Чандлер-Пауэлл. — Но тому, что они способны сделать, видимо, есть какой-то предел.
— Поэтому мы выделяем средства на дополнительных помощников, занятых неполный рабочий день, и еще на одного повара, после того как ресторан начнет работать в полную силу. А в отсутствие пациентов, которые в Маноре всегда бывали очень требовательны, Дин и Кимберли вынуждены были бы готовить только для вас, когда вы здесь, для тех, кто постоянно работает в Маноре, и для меня. Естественно, что Дин в эйфории. То, что мы с вами запланировали, — это изысканный, первоклассный ресторан, не какая-нибудь чайная, он привлечет посетителей со всех краев графства, да и из-за его границ тоже. Дин — замечательный шеф-повар. Вы не сможете удержать его у себя, если не предложите ему возможности достойно применять его мастерство. При том, что Кимберли так радостно ждет ребенка, а Дин помогает мне планировать создание ресторана, который он вполне может считать своим, он выглядит таким счастливым и удовлетворенным, каким я его никогда еще не видела. А ребенок не станет здесь проблемой. Манору просто необходим ребенок.
Чандлер-Пауэлл встал и, подняв руки над головой, потянулся.
— Давайте пройдемся к Камням, — сказал он. — День слишком хорош, чтобы просидеть его за письменным столом.
Они молча надели куртки и вышли через западную дверь. Операционный блок был уже снесен, и остатки медицинского оборудования вывезены. Хелина сказала:
— Вам придется подумать о том, что вы хотите сделать в западном крыле.
— Мы оставим там номера в прежнем виде. Если нам понадобится дополнительный персонал, они найдут применение. Но вы рады, что клиники больше нет, правда? Вы никогда ее не одобряли.
— Неужели это было так очевидно? Мне очень жаль, но она всегда была в Маноре чужеродным телом. Здесь ей было не место.
— Лет через сто о ней забудут.
— Сомневаюсь. Она станет частью истории Манора. И я не думаю, что кто-то окажется в состоянии забыть вашу последнюю частную пациентку.
— Кэндаси предупреждала меня о ней, — сказал Чандлер-Пауэлл. — Она ужасно не хотела, чтобы та приехала сюда. И если бы я оперировал ее в Лондоне, она не погибла бы, и жизнь каждого из нас сложилась бы иначе.
— Иначе, но вовсе не обязательно лучше, — возразила Хелина. — Вы поверили признанию Кэндаси?
— Первой части. Что она убила Роду Грэдвин. Да, поверил.
— Преднамеренно или непреднамеренно?
— Думаю, она потеряла контроль над собой, но ей никто не угрожал, никто ее не провоцировал. Думаю, присяжные вынесли бы вердикт о преднамеренном убийстве.
— Если бы дело вообще дошло до суда, — сказала Хелина. — У коммандера Дэлглиша не было достаточных улик даже для того, чтобы произвести арест.
— Я думаю, он был очень близок к этому.
— Тогда он пошел бы на риск. Какие у него были доказательства? Не было судмедэкспертов. Любой из нас мог совершить это преступление. Не случись нападения на Шарон и не оставь Кэндаси признания, дело никогда не было бы раскрыто.
— То есть, конечно, если оно действительно раскрыто.
— Вы полагаете, она могла солгать, чтобы выгородить кого-то другого? — спросила Хелина.
— Да нет, это нелепость. И ради кого она могла бы сделать это, кроме как ради своего брата? Нет, она убила Роду Грэдвин и, я думаю, собиралась убить Робина Бойтона — да ведь она и призналась в этом.
— Но зачем? Что он на самом деле знал, о чем мог догадаться, что сделало его таким опасным? И до того, как она напала на Шарон, грозила ли ей какая-то опасность? Если бы ее стати обвинять в убийстве Грэдвин и Бойтона, любой адвокат мог бы убедить присяжных, что есть веские причины подвергнуть это сомнению. Только нападение на Шарон могло доказать ее вину. Так почему же она это сделала? Она говорит, потому, что Шарон видела, как она выходила из Манора после убийства в ту пятничную ночь. Так почему просто не солгать об этом? Кто поверил бы рассказу Шарон, если бы Кэндаси его опровергла? И само нападение на Шарон. Как она могла надеяться, что это сойдет ей с рук?
— Мне кажется, — сказал Джордж, — что Кэндаси просто больше не могла. Она хотела покончить.
— Покончить с чем? С бесконечными подозрениями и неопределенностью, с возможностью, что кто- то решит, что виноват ее брат? Хотела очистить от подозрений всех нас? Вряд ли.
— Покончить с собой. Я думаю, она сочла, что тот мир, в котором она существует, недостоин того, чтобы в нем жить.
— Все мы порой чувствуем то же самое, — заметила Хелина.
— Но это проходит, это не настоящее. И мы понимаем, что это не настоящее. Для того чтобы так чувствовать, мне надо было бы постоянно испытывать невыносимую боль, понимать, что мой ум слабеет, что я утратил свою независимость, потерял работу, лишился этого дома…
— Я думаю, что ее ум и правда слабел. Думаю, она понимала, что сходит с ума. Давайте все-таки пойдем к Камням. Она умерла, и теперь я испытываю к ней жалость.
Голос Джорджа вдруг стал сердитым:
— Жалость? Я вовсе не испытываю к ней жалости. Она убила мою пациентку. А я сделал такую удачную операцию!
Хелина взглянула на него и отвернулась, но он успел заметить в ее беглом взгляде что-то огорчительно близкое удивлению, не лишенному насмешливого понимания. Она сказала:
— Вашу последнюю частную пациентку здесь, в Маноре. Она была поистине частной — частным лицом, закрытым для всех, как бывает закрыто частное владение. Что каждый из нас знал о ней по- настоящему? Что знали вы?
— Только то, что она хотела избавиться от шрама, потому что у нее больше не было в нем нужды, — тихо ответил он.
Они медленно пошли по липовой аллее. Почки уже раскрылись, и деревья стояли в нежной, прозрачной и преходящей зелени весны. Чандлер-Пауэлл сказал:
— Эти планы насчет ресторана… конечно, все зависит от того, захотите ли вы здесь остаться.
— Вам понадобится кто-то, кто мог бы взять дело в свои руки: администратор, генеральный организатор, эконом, секретарь. Конечно, я могла бы остаться, пока вы не найдете себе подходящего человека.
Дальше они шли молча. Потом, не останавливаясь, он сказал:
— Я-то думал о чем-то более постоянном, вероятно, гораздо более обременительном. Вы можете сказать даже — менее привлекательном, по крайней мере лично для вас. Для меня это было слишком серьезно, чтобы отважиться на риск разочарования. Поэтому я не заговорил об этом раньше. Я прошу вас выйти за меня замуж. Я верю — мы сможем быть счастливы вместе.
— Вы не произнесли слово «люблю». Это честный поступок.
— Я думаю, это оттого, что я никогда не понимал, что на самом деле значит это слово. Я думал, что влюблен в Селину, когда женился на ней. Это было похоже на помешательство. Вы мне нравитесь. Я вас уважаю, вы меня восхищаете. Мы работаем рядом вот уже шесть лет. Я хотел бы заниматься с вами любовью, но этого хотел бы всякий гетеросексуал. Мне никогда не бываете вами скучно, когда мы вместе, вы никогда не вызываете у меня раздражения. Мы с вами разделяем одну и ту же страсть — любовь к этому дому, и когда я сюда возвращаюсь, а вас здесь нет, я чувствую беспокойство, какому не могу найти объяснения. Возникает ощущение, что чего-то недостает, чего-то не хватает.
— В доме?
— Нет, во мне самом. — Снова они оба помолчали. Потом Джордж спросил: — Вы можете назвать это
