— Конечно! — соглашаюсь я. — Но я же не знаю ни одного.
Он опять замолкает и шерудит в костре ногой. На нем до блеска начищенные хромовые сапоги. Голенища высоки, плотно обнимают икры ног. Он поддевает обгорелые палки и отбрасывает их в сторону. Но ни одной бутылки там не спрятано, ни одной почерневшей консервной банки… Тут я замечаю: гарь не пристает к его ногам.
Такой маленький фокус: сапоги блестят ослепительно, отражаясь светлой чернотой в бессолнечном, но ярком дне. Носки их и задники — первозданно чисты.
Но мне-то, что оттого.
— Послушай, — говорит он задумчиво, — но ты же нажрался. Скажи, честно: за два года ты пил хоть раз?
— Да, — признаюсь я.
— Много у вас было выпить? — спрашивает он, мне начинает казаться, что в его вопросе содержится подвох.
— Вы же знаете, — отвечаю я, и смотрю на него.
— Знаю, — соглашается он. — Вы сливаете с самолетов чимиргес, по ночам. Таскаете его чайниками. Поэтому и чайников в столовой стало не хватать… Прячете у железной дороги в канавах. У каждого отделения — своя канава… Но я не об этом. Ты за эти два года нажирался когда-нибудь?
— Нет, — сказал я, — я всегда знаю меру.
— Закусываете вы чем? — спросил капитан.
— Когда чем, — ответил я. — Хлебом, луковицей, иногда и их нет…
— Я знаю, — сказал капитан, — вы занюхиваете рукавом шинели.
— Да, — согласился я.
Занюхиваем. Когда последний глоток чимера с хлюпом исчезает в горле, нужно поднести к носу рукав, и втянуть в себя воздух. Не спешить, — делать это нужно степенно, с достоинством, ощущая желудком, как наполняется он сытостью и довольством.
— Здесь ты чем заедал? — спрашивает капитан.
— Вы же знаете, — говорю я.
— Помидорчики, огурчики, — передразнивает капитан гарнизонного доктора, — еще вареная курица, и колбаса, и консервы. Море разливанное закуски.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— Все равно ты нажрался, — ровно говорит капитан, поворачиваясь ко мне.
Я догадываюсь, он о чем-то… О чем я не думал, никогда… О чем-то, имеющем касательство к весне, которая всегда здесь… Я не понимаю подсказки.
— Хорошо тебе было потом? — по-отечески спрашивает он.
— Сами знаете, — бросаю я.
— Так вот, — говорит он тоном уставшего учителя, — тебе было плохо. Один раз… Но это ничто по сравнению с тем, что будет. Когда ты первым отправишься домой.
Он поворачивается и идет обратной дорогой к зеленому забору, который еле заметен с этой стороны озера. Я понимаю, мне нужно следовать за ним.
Я рад наказанию, которое он приготовил мне. Он не шутит… Сколько помню его, — его слово было твердо. Я — рад.
Перед отбоем я зашел к прапорщику в каптерку. Он сидел за конторским столом, читая на вытянутой руке газету.
— Что пишут? — спросил я его.
— В магазинах ни шиша нет, — ответил он. — Писать об этом не нужно. Зайди в любой и посмотри… Чего тебе?
— Мундир решил померить.
— Торопишься? — спросил недовольно он, но встал и откинул занавес, скрывающий стеллажи.
Мундиры висели ровной стеной, подогнанные погон к погону. Он ловко потянул мою вешалку, не нарушив общего порядка.
— Я на твоем месте подумал бы остаться в прапорщиках. Парень ты ничего, как я погляжу. Куда ты поедешь, что ты там станешь делать — охранять колхозный сарай?.. А здесь — жратва тебе, одежка, деньги, почет и уважение, и скажут, что делать, и кто прав. Голову не ломать.
Он наклонился и безнадежно взглянул на меня.
— Кроме как сторожить, ты же ничего не умеешь.
— И ботинки, — сказал я.
— Что, проездные на руках? — съехидничал он, но достал ботинки.
Из губы меня выперли в двенадцать, получалось, что я пересидел четыре часа. Они-то и были самыми муторными… Хуже всех, самое злобное занятие на свете — ждать.
Но мне-то долго ждать не придется. Не старший сержант Пыхтин, не сержант Ремизов, не ефрейтор Сеспалов, благородные выродки нашего призыва, отправятся в путь первыми — я. Конечно же, они обштопали меня, заработали в свое время отпуска, съездили на десять дней на родину. Этого не вернуть. Но дальше — шиш. Дальше первый — я.
Я подошел к кровати, выложил на койку мундир. Молодежь посматривала на него со священным трепетом.
За казармой, в надежном месте, у меня спрятано три значка, которые я не заслужил: «Второй класс», «Кандидат в мастера спорта по легкой атлетике» и «Двадцать прыжков с парашютом»… В нужный момент, когда начальство помашет мне ручкой, я надену их — вышедший в отставку ветеран.
Мне бы еще медаль «За отвагу», или орден «Красной Звезды», еще бы широкую соплю на погоны, чтобы, окончательно преобразившись, ошеломить родные пенаты. Но где их достать? Все хотят возвращаться героями.
После губы я сразу двинул в баню. До вечера, пока мой взвод не вернется из караула, я никому не был нужен.
На губе спал в караулке, в комнате отдыха, заняв ближний к двери топчан. Три ночи… Не раздеваясь.
Два месяца назад, когда уехал последний из прошлого призыва — бедолага Грошев, разбивший очки, чтобы его отправили домой пораньше, но заработавший только гнев догадливого начальства, — я подстригся наголо. В последний раз.
После мытья причесывался перед зеркалом, досадуя, что волосы не успеют к дембелю как следует отрасти…
Теперь я был чист, и мне захотелось еще раз взглянуть на себя. Молодежь сидела на табуретах, подшивая подворотнички. Под их трепетными взглядами я совершал обряд одевания. Правда, ботинки пришлось надеть на босу ногу, но это не имело сейчас значения.
— Ну как? — спросил я склонившихся над шитьем салаг, когда все было готово.
Они безмолвно посмотрели на меня, я был слишком фантастичен для самой изощренной их фантазии.
Я пошел в курилку, и курил там, в мундире, прислонившись плечом к крашеной стене. Кругом были свои мужики, они простили мне слабость, что я — слишком рано облачился во все выходное.
Поскольку, вольному — воля.
Складанюк подошел, и негромко сообщил:
— Расписывали на завтрашние посты, тебя опять поставили на выездной, во вторую смену.
— Отлично, — сказал я, — лучше не придумаешь.
Складанюк помедлил, а потом сказал:
— Не понимаю… Я на их месте перевел бы тебя в хозяйственный взвод. Дослуживать. Или уж, если на то пошло, на другой пост… Ничего не понимаю.
— Все отлично, — сказал я. — Какая разница.
Мундир был подшит по мне, и выглажен. Я стоял в нем, как в скафандре. Он отделял меня от всего, что было вокруг.
Зашел покурить Гафрутдинов, его кто-то толкнул в спину, чтобы не мешался на дороге, он отошел
