Там было темно. Это, было здорово.
— Где ты? — спросила Люда.
Кружилась голова, я почувствовал в руках протянутую мне бутылку.
— Давай потом, — сказала Люда, — потом всегда хочется пить.
— Как хочешь, — сказал я, прижимая бутылку к себе.
Автомат потерялся где-то у входа. Да я уже и забыл о нем.
— Знаешь, что я охраняю?.. — гордо и со значением сказал я. — Дачу генерала… Эта не простая дача, не простая… Очень не простая дача…
— Почему? — наконец-то спросила она меня.
— Потому, — сказал я назидательно, — вокруг нее всегда весна… Всегда.
Тогда, сказав все это, я почувствовал облегчение. Какая-то тяжесть окончательно слетела с меня. Я стал совсем невесомым.
«Газик» остановился, и я спрыгнул на темную дорогу. Перед глазами тускло светились красные стоп- огни. Из темноты показалась смутная тень.
— Как дела? — спросил я Сергеева.
— Нормальные, — ответил он.
— Службу нес? — спросил я.
— А как же, — ответил он.
— Все спокойно? — спросил я.
— Пошел ты, — беззлобно ответил он, подтянулся, и оказался в кузове машины…
Никто не ответит мне, чем занимался на посту. А если и ответит, то — соврет. А если нет, то скажет правду: где можно попытаться открыть замок, где слабая печать, и где что лежит… Я совру, если кто пристанет со своими вопросами. И мне суждено отделываться этим внешним, за которым ничего не стоит.
Я скрываюсь за кустами и, уже невидимый, смотрю, как разворачивается машина, разгоняется и скрывается за поворотом. Слушаю, как постепенно исчезает ее звук.
Наступает тишина…. Она приходит привычно, я — жду ее.
В ней нет гитарного перезвона и веселых женских голосов. В ней — ничего.
В ее незаполненности — крамола.
Никогда рядовой не должен быть предоставлен самому себе, ни на единую секунду.
Его дело — передвигаться плотно сбитым строем, браво гаркать им, содрогая воздух, ложиться после отбоя, среди подобных себе, среди подобных себе вставать. Вскакивать, и бежать на улицу для физических упражнений. Вместе… Строем — в столовую, на занятия, на работы. Вместе — в курилку, вместе — в сортир. Недаром там понатыкано мест на целое отделение.
Его время должно быть заполнено до последней песчинки. Не существует для рядового такого понятия — «безделье». Или — «размышление». В них — предательство… Нет дела, дать в руки лопату, пусть копает яму, два на два и в свой рост. Другой, пришедший на смену, засыплет ее и затрамбует.
Наше дело — беспрекословно выполнять…
Но есть — тишина постов. В ней скрыто — еретическое. В ней — необыкновенная опасность.
Поэтому все боятся молодого пополнения, когда ему доверяют выходить на боевые посты.
Первые недели, когда это происходит, в гарнизоне по ночам опасаются выходить из казарм, только если добежать до сортира. Но тут же — обратно.
Они несут службу — по уставу… В любом звуке, в любом шорохе, в любом ночном движении им видится подступающий враг. Они оставлены один на один с миром, враждебным, полным опасностей, чужим.
То здесь, то там, в ночи, слышны сухие автоматные очереди… Разводящие начинают орать, что они свои, чуть ли не от караулки. И гремят, чем только могут, чтобы их нельзя было ни с кем другим перепутать.
И — правильно.
Тишина должна быть заполнена происками врага, поползновениями, бдительностью, движением по заранее намеченному для тебя маршруту. Непогодой: жарой или холодом. Дождем или снегом.
Часовые — пища врага. Диверсантов и шпионов. Ненавистных недругов, чей приход неизбежен…
Время часового должно быть отравлено опасностью. Ожиданием ее.
И со мной такое было. Звучали в ушах наставления капитана, его забота о моей жизни. Он приказал мне бдить, нести службу, заслоняя себя и пост от нападения. Он, мой Командир, сложил суровые складки у рта. Скольких из своих бойцов он потерял. По нашей собственной оплошности. Ему до сих пор больно за каждого из нас. Он суров, но его жесткость — жалость ко мне, оставленному один на один со вселенским злом. Крепкая рука, на которую я могу опереться.
Может, я первый из призыва, почувствовал тогда тишину. Ребята еще вовсю делились ночными страхами, но я уже понимал: здесь что-то не то…
Что-то не так все устроено в этом мире. Не так, как нам говорили.
Так получилось, что я ни разу не пальнул ни в воздух, ни по хлопнувшему под ночным ветром брезенту. Я первым, наверное, почувствовал тишину. И догадался, что можно, если хочешь, становиться частью ее.
Тишина подкрадывалась, на цыпочках, день ото дня, ночь от ночи, несмотря ни на что, неумолимо, как неумолим ночью подступающий рассвет… И наступил момент: смолкли шорохи и стуки, шелесты и хлопки, трески и кряхтенья. Перестали быть. Стали — приятелями…Тишина обрушилась на меня.
Однажды, в обыкновенную постовую минуту, вдруг пришло в голову: все это обман…
Что нам твердят. Диверсанты, шпионы и злодеи. И хрупкие извращенные красавицы, затаскивающие тебя в постель, чтобы выведать военную тайну. Не существует на свете шпионов и диверсантов.
Нет ни Америки, оскалившейся ракетами, ни Англии с Германией, нет капиталистов, только и ждущих, когда мы закимарим. Чтобы — напасть… Ничего этого нет. Не существует в природе.
Кто-то бесконечно хитрый выдумал карты с названиями иностранных государств. Выдумал глобус, испещренный материками, океанами и ниточками рек. Ничего этого нет. Все блеф, такой же изощренный, как и тот, что Земля крутится вокруг Солнца.
Достаточно посмотреть вверх, чтобы увидеть: это оно, Солнце, встает рано утром на востоке, чтобы, пройдя днем по всему небу, исчертив его, закатиться за горизонт на западе.
Обыкновенной постовой минутой — я осознал это. Предоставленный самому себе…
Тогда я лишился главного, составляющего смысл движения часового — страха. И его закадычной подружки — бдительности.
Не помню, когда это случилось. Была ли она на самом деле, та минута, или все, что случилось со мной, происходило постепенно, изо дня в день. Из недели в неделю. Не помню…
Тишина принялась охранять меня. И — убаюкивать.
И тогда в голову полезли мысли…
Не знаю, как у других. Никто не рассказывает о том, что с ними в действительности происходит на посту. Я — вру. Может быть, врут и другие.
Мы, как предмет гордости, доверяем друг другу, как открываем охраняемые замки, как проникаем в ящики и каморки, порученные нам, как срезаем пломбы и печати, чтобы, уходя, восстановить их. Я знаю: так и есть… Проникновение в склады и ангары, словно просачивание через стены, виртуозное и сложное искусство. Оно, должно быть, занимает долгое караульное время… У многих. Но во мне не случилось тяги к чужому добру.
И это погубило меня…
Я — раб тишины. Как только она наступает, я растворяюсь в ней. Это самые счастливые мои минуты. Много времени прошло, пока я не догадался об этом…
Отслеженная берлога — противна мне. Никогда в ее мягкую утробу не ступит моя нога. Там отныне чужой дух, ей суждено быть покинутой.
В серебряном свете Луны вступаю я на едва заметную тропинку. Замираю, вслушиваясь, погружаясь в тишину. Нет ли кого поблизости? Нет… Темный забор справа — высок и неприступен. Интересно, удалось
