— Вот ты где нажрался, — сказал он. — Никто тебе ничего насильно не вливал… Сам гужевал будь здоров!.. Только, наверное, успевали подносить. Гитарка, наверное, была. И девочки. А ты между ними, король… Супермен, мать твою!.. На баб военная форма действует неотразимо. Может, ты и трахнул кого- нибудь?
— Да, — согласился я. — Она называла меня Витей… Когда я это делал.
— Разве тебя зовут по-другому? Ты разве не Витя?
— Нет.
— Какая разница. Вы все одинаковы. Все на одно лицо.
Он поддел ногой консервную банку, она улетела куда-то, высоко подпрыгнув.
— И вы, — сказал я. — Мы все на одно лицо… Для них.
— Я?! — переспросил он.
Я повторил:
— Вы, — сказал я. — Как и я для той девчонки. В форме… Вы для нее — тоже Витя.
Скулы капитана заиграли желваками, и он вытащил сигареты. Опять он не предложил мне закурить. Хотя мне хотелось курить очень, а мои сигареты остались в караулке, в столе у Складанюка, в ячейке, где лежали вещи арестованных.
— Я не хотел вас обидеть, — сказал я. — Так уж выходит… Нас легко отличить по форме… И получается, что мы — ее часть… Форма одна на всех, а люди разные. Так что в форме легко спрятаться. Это так удобно…
— Не знал, — сказал капитан, глубоко затягиваясь, — что у меня в роте есть такой умник… Знал бы раньше, был бы у нас и другой разговор — позадушевней.
— Я не про вас, — сказал я. — Про себя… Ну, и про вас… Про всех…
— Что, есть что прятать?
— Не знаю, — сказал я.
Я и не знал, на самом деле. Да это было и неважно, было ли мне чего скрывать. Причем здесь я… Через три с половиной месяца меня не будет здесь. Или домой, или в дисбат. Но — не будет… Вот что было главным.
— Вы останетесь, — сказал я. — Я уеду, вы останетесь. Вам будет не хватать меня. Потому что — я ваш друг… Вы, может, не понимаете еще.
Он понял, о чем я, но изобразил скомороший испуг, а следом — брезгливую гримасу. Но, я видел, что он понял.
— Придурок, — сказал он тихо. — Ты — сумасшедший… Так говоришь: друг?.. Не больше?! А может, это у тебя любовь?.. Братская такая. Или, может, какая другая?!
Он продолжал юродствовать, но это не задевало меня. Я понимал, это последний наш разговор. Больше вряд ли представится случай.
— Я тоже когда-то хотел послужить народу, — сказал я тихо и, наверное, скорбно, — как и вы… Чтобы тому спалось спокойно… Вам, может быть, неинтересно, но я посчитал, что это мой долг. Когда ехал сюда… Святая обязанность… Вроде того, как написано в присяге… Я, когда ехал сюда, в эшелоне, еще ничего не знал, дал себе слово за эти два года стать лучше… Ну, чтобы это время не прошло напрасно. Чтобы, хоть какая-то польза была от этих двух лет. Ну, что- то типа самосовершенствования, может. Не знаю… Может, это как в школе, когда решаешь начать новую жизнь с понедельника: чистить зубы, мыть регулярно уши, получать одни пятерки и не делать никому гадостей, особенно близким. Так и я — посчитал, что для меня начинается новая жизнь. Собственно, так и получилось.
— Причем здесь я, — сказал нетерпеливо капитан. Он делал вид, что только курит. Что скоро, когда кончится сигарета, нам нужно будет идти.
— Вы разрешите, — сказал я, — я хочу открыть вам тайну. Вы ее знаете, но я все равно хочу открыть ее вам.
— Валяй, — сказал капитан.
— Это все не имеет смысла, — обреченно сказал я.
— Что все? — переспросил весело он.
— Все, — повторил я обреченно, — что было.
Тогда он стрельнул сигаретой в кусты, вслед за бутылкой и пустыми консервными банками, и сказал, чуть понизив голос, но уже серьезно, словно сам открывал какой-то небольшой военный секрет:
— А весна, — сказал он. — Посмотри вокруг. Весна… Она тебе о чем-нибудь говорит?
Я выпил второй стакан, и дал себе слово больше не пить, — мне было хорошо.
— Посидишь с нами? — спросили меня.
Я посмотрел на часы и кивнул:
— Спать еще не собираетесь?
— Не затем ехали.
Парни подсели поближе к своим девушкам и стали обнимать их. Девушки обхватили парней за их плотные плечи.
— Хочешь, мы тебе споем? — спросили они меня.
Я уже слышал их пение, но им хотелось… Задребезжала гитара, полились слова. Дворового разухабистого пойла. Девушки подпевали им. Подпевала им и Люда. Она была блондинкой, волосы ее падали на шею и начинали в ночи легко пахнуть.
Я сидел, желая, чтобы она прислонилась ко мне, как те девчонки к своим парням. Но Люда лишь искоса посматривала на меня.
Я бы не сделал ей ничего плохого, лишь бы погладил ее волосы, обнял бы ее, окунувшись в ее теплоту. Так давно со мной не было ничего подобного. Казалось, не было вообще. Казалось, ребята и девчонки эти обладают несказанными сокровищами, необыкновенным богатством — собой.
Я ничего им не скажу… В этом мое преимущество — я знаю про них все. То, что дорого в них.
Они не понимают своего богатства, того, что не найдешь и не заработаешь: детства с молоком на губах. Когда все возможно и все впереди… В моей воле сказать им или промолчать. Но если скажу, или промолчу — это ничего не изменит. Ровным счетом.
Я усмехнулся этому парадоксику, этой дьявольской неразрешимости, этой — беспомощности в себе.
Но так ничего и не сказал им.
Потом, когда они спели свои песни, второй парень сказал:
— Не дашь посмотреть автомат?
Я молча протянул его им. Проклятую ублюдину, так, к счастью, ни разу не пригодившуюся мне.
Они рассматривали его восхищенно, и трогали его, и спросили:
— Можно передернуть затвор?
— Можно, — сказал я, — там нет патронов.
Они минут десять забавлялись этой игрушкой, потом с уважением вернули его мне.
Так уж счастливо сложилось вначале, я не выстрелил ни в одного человека. Ни во врага, ни в случайного пьяницу, забредшего на пост. Я не знал, что это такое, — стрелять в людей.
И чувствовал — какая непогода миновала мою душу. Если бы это случилось… Мне становится зябко, когда я думаю об этом.
Но я бы выстрелил — если бы приказали… Еще год назад. Или полтора, — когда я натирал после отбоя пол в коридоре казармы зубной щеткой. Четыре часа работы… За ними — четыре часа сна. Я бы выстрелил тогда, в своей молодости, — когда постовая тишина была полна враждебных звуков, когда постоянное неотпускающее напряжение заставляло то и дело цепляться за приклад автомата, и люди делились на начальников и врагов.
У меня не было друга тогда… Даже не знал, что подобное возможно со мной — испытать это чувство. Которое одно, наверное, может сделать человека выше, и больше. Я и не знал, что это бывает на свете, — странная штука с причудливым названием «дружба», внутри которой заключен мир, где ты не один, где все прочно, и где вообще не бывает никакого страха…
Я хотел, сидя у костра, чтобы армии никто не боялся, ни один человек, ни один народ. Я хотел, чтобы они знали: армия — добрая сила.
