чувство, неизвестно откуда взявшееся, разом отменило все, что я знал до этого, всю мою солдатскую мудрость.
— Я здесь иногда сплю, — сказал я.
Не стал прятать глаза, не стал виновато отводить их, мне нечего было стыдиться.
Их отвел капитан. Он спустился вниз, поднял обрывок газеты и посмотрел. Потом отбросил его, и вылез из ямы.
Потом он тихонько просвистел что-то губами, и спросил:
— И это ты говоришь мне, командиру твоей роты?.. Так спокойно?.. Тебе что, ничего не страшно?
— Не знаю… Нет… Мы же вдвоем сейчас… — почему-то это играло главную роль, что мы вдвоем, и не в гарнизоне, на самом деле, какую-то большую. — Есть же вещи поважнее страха, — сказал я негромко, ни с того, ни с сего.
— Какие же? — с интересом сказал капитан.
Я почувствовал: он спросил с жадным интересом, внезапным, — я на секунду превратился в ровню ему… От этого я смешался.
— Есть, — сказал я. — Бывают.
И ничего больше не сказал.
Мне досталось сесть с той девчонкой. Которая молчала. Они все три были красавицы. Все три — улыбались мне. Я положил автомат на колени, чтобы не мешал.
— Он не выстрелит? — спросила меня та, которая не пела.
— Там патронов нет, — сказал я, — у меня пост сторожевой.
— Без патронов? — спросил один парень.
Он присел с противоположной стороны расстеленного одеяла и потянулся к бутылке.
— Да, — сказал я.
Это было совсем не интересно.
— Тебе можно? — спросил парень, приподнимая бутылку. — Отличная бормотуха.
Они храбрились, но я видел: все они моложе меня на год или на два.
Мне все было можно. Теперь, когда я сел с ними, мне можно было все… Я отчего-то знал: что мне все — можно.
— Вино хорошее, — сказала девчонка, рядом с которой я был. — Выпей вместе с нами.
Вино было терпкое и вязало язык, стакан — холодным. Я начал пить не спеша, и выпил его весь. Поставил стакан на одеяло, он завалился на бок, я не стал поправлять его.
— Красное вино, венгерское, — сказала девчонка. — Меня зовут Люда.
— Она проводила своего в армию, три месяца назад. Он попал в Киргизию, в пограничники, — сказали мне.
Я кивнул.
— Как у вас, — спросил парень с гитарой, — жить можно?
Я пожал плечами.
— Нам с Колькой весной… Говорят, у вас там паршиво молодым?
Они ждали от меня ответа, и смотрели на меня. Легчайшая, едва уловимая слабость прикоснулась ко мне. Напряжение, второй год копившееся в теле, уходило. Ничего не принеся взамен. Мне не хотелось держать голову на плечах, не хотелось вставать, не хотелось перекладывать автомат с колен, хотя он мне начинал мешать.
Приятно наблюдать свое отдаляющееся тело. Немного не мое — так естественно, так нужно было то, что происходило со мной…
— Закуси, — сказали мне ребята, — у нас много всего, не стесняйся.
У них много всего было разложено на одеяле. Люда протянула огурец и зеленую луковицу… Голова моя была свежа и свободна. Я силился что-то понять, и что-то начинал понимать, из того, что не понимал никогда… Я чувствовал гордость за свою военную форму, за то, что я старше их. И за то, что я на посту.
— Ну что, — спросили ребята, — в народ стрелять не будешь?
— В какой народ? — спросил недоуменно я.
Я не понимал, о чем они спрашивают. Думал о другом: что на самом-то деле меня никто не обманул, даже я сам не обманул себя. Все, что происходит со мной последние два года — нужно мне. Даже то, что мне много раз было горько из-за того, что я догадывался, что сам обманывал себя.
— Ну, если генералы прикажут, — пояснили мне, чтобы я понял.
— Тебе приходилось стрелять в людей? — спросила меня Люда.
Нет, мне не приходилось стрелять в людей… Я вспоминал вкус вина, которое только что выпил.
— Нет, — сказал я.
— Ешь, — сказала Люда, — ты голодный.
Парень с гитарой потянулся к моему стакану и стал наливать вино.
— За то, что не стрелял в народ, служба, — сказал ершисто он.
— Всем, — не согласился я.
— Пойдем, — сказал капитан, — мы еще не дошли до твоего места? Оно далеко?
— Где-то здесь, — сказал я неохотно.
У озера, там, где нужно было поворачивать направо, капитан положил мне руку на плечо.
— Нам не сюда.
Он знал про нас, своих бойцов, все… Если он знает все, может ли он не простить хоть одного из нас?!.
Так думал я, бредя за ним по берегу озера, на противоположную его сторону.
Я не удивился, когда капитан подошел к погасшему давно кострищу, невзначай остановился, и начал шерудить там носком сапога.
Выкатилась пустая банка из-под сгущенного молока и пустая бутылка. Наверное, одна из тех.
— Узнаешь? — спросил капитан.
Он не торопился. Отшвырнул сапогом бутылку, она покатилась по траве.
Что ж — он прав.
Ему нужно было доказать, что он прав. Он всегда оставался правым, это — его обязанность. Поэтому он и наш капитан, что всегда оказывается прав.
— На этом месте меня спросили, — сказал я, — смогу ли я убить человека.
Капитан взял в стороне обгоревшую с одного конца палку, и ей принялся копаться в пепелище. Кроме парочки пустых консервных банок, ничего больше не нашел.
— Что ты ответил? — спросил он.
— Ничего, — сказал я. — Я когда-то мог убить, еще год назад… Теперь знаю, что не могу. Наверное, буду стрелять в воздух или вообще не стану… Не могу. Не знаю, что случилось… Вроде бы, ничего. Но что-то случилось, наверное… Раз так.
Он повернулся ко мне, оперся о палку и посмотрел внимательно:
— Смотри-ка, — сказал он, — кого я пригрел на собственной груди.
Стоял, покачиваясь, и рассматривал меня. С некоторым даже удивлением. Невиданную козявку… Но мне казалось: он понял меня. Понял больше, чем получилось у меня сказать. Я и сам не понимал, что хотел ответить. Просто не мог больше врать, и сказал то, что сказалось.
Но я верил: он поймет, поймет больше моих слов. Ведь вот уже один год и девять месяцев он — мой друг, и кроме него, у меня никого нет.
Я чувствую какое-то единство с ним. Как будто бы он и я — это часть какого-то одного целого. Как будто мы с ним — одно. И чтобы никто не понял этого, играем, каждый свои роли. Я — рядового, а он капитана. И делаем вид, что нас ничто не связывает.
Но я всегда знал: если мне когда-нибудь станет невмоготу, и я застрелю себя, буду валяться глупой куклой защитного цвета, бессмысленной и смешной, он — единственный, — кто пожалеет меня.
Когда уже не будет смысла что-то скрывать.
— Все равно, — сказал я, — через три с половиной месяца меня не будет здесь. Что бы ни случилось.
