выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.
Тем более — я окажусь для них героем.
Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал:
— Здравия желаю.
Музыка прервалась, возникла тишина. Они рассматривали меня. Я видел: я для них — желанный гость. На мне была форма, и я был с автоматом. С этим признаком мужества, и доверия, оказанного мне.
— Я — часовой, — сказал я, — охраняю здесь кое-что. Услышал, как вы поете. Понравилось.
А, может, и понравилось. Кто его знает…
Навстречу поднялся гитарист. В одной руке у него была гитара, вторую он раскрыл для объятий, и на самом деле, обнял меня. Он был на полголовы ниже и, наверное, на год или два моложе, так что я сразу почувствовал себя старше его.
— Служба, — сказал возбужденно он, — подсаживайся к нам.
Девушки повторили его просьбу, и стали освобождать мне место рядом с ними.
У капитана была «Волга», но он никогда не приезжал на ней в гарнизон, оставлял ее на стоянке за проходной.
Мы шли рядом от губы до проходной, это больше километра, и мы были одни.
Это было необычно.
Он и я… Мы шли ровно, я чуть сзади, он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не отстал ли я. Я редко ходил этой дорогой, к проходной. Очень редко. Один раз — в увольнение. За год и девять месяцев. Нечего нам там было делать — в тусклом селе, что стоит на железной дороге за четыре километра от нашей части.
Он шел привычно. Я видел: для него нет ничего удивительного в нашем пути. Это была его дорога, не моя.
Был он в шинели, в сапогах, в шапке, и гладко выбрит. Он всегда гладко выбрит, до синевы. И всегда у него мешки под глазами, и светлые брови. И офицерские хромовые начищенные до блеска сапоги.
Они поскрипывали впереди: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…
Я подумал: разве может со мной произойти что-нибудь страшное, когда я иду за ним, — вообще, разве может произойти что-нибудь страшное в безмятежном мире. Когда капитан рядом…
Он достал ключи, — блестящую связку на черном кольце, — открыл дверь машины. Потянулся, открыл другую и сказал:
— Садись, быстрей.
Я сел рядом с ним, захлопнул дверь за собой. Мотор завелся и продолжал гудеть на одной ноте. Запах был незнакомый, странный какой-то мужской полугражданский запах.
Я догадался через несколько минут, — здесь не пахло оружием.
Вот какой она может быть, — жизнь.
Мотор грелся, мы молчали, я хотел что-нибудь сказать ему, чтобы не молчать. Я не чувствовал его ненависти к себе. Он не знал меня, я был один из многих, но я-то знал его хорошо. Один год и девять месяцев почти каждый день я выполнял его команды, слушал его наставления. Я хорошо его знал, и знал: он справедлив.
Еще не так давно он пил с нами караульный сладкий чай и спрашивал:
— Что лучше, быть голодным или сидеть в холоде?
Мы молчали и он ответил:
— Лучше быть с голодным брюхом, но в тепле. Запомните это.
И мы — запомнили. На всякий случай. Вдруг придется выбирать…
— Там всегда весна, — сказал я.
— Ты о чем? — спросил он и достал сигареты. Мне закурить он не предложил.
— Так, — сказал я, и пожал плечами.
— Значит, нужно, — сказал он коротко, тоном, каким отдавал приказы.
— Вам виднее, — сказал я, — Я однажды попробовал послушать. Прислонил ухо и слушал. Показалось, там — дыхание. Будто кто-то дышит рядом со мной, на той стороне забора… И тоже — слушает.
— Нарушил Устав, — сказал он, но как-то лениво. — Тебе не положено знать, что там.
— Я и не знаю, — сказал я. — Но — бдительность. И вдруг там какие-нибудь моторы. Или что другое?..
Я хотел сделать ему приятное, чтобы он забыл свою обиду. Но он посмотрел на меня пристально, и мне показалось: я рассердил его.
Мы вышли из машины в том месте, где менялись караульные. Капитан снял шинель и шапку. Мне было жарко, я тоже снял шапку, но держал ее в руке.
— Покажи, где тебя поймали. И стали вливать вино, — спросил он.
— Где-то там, — махнул я неопределенно рукой.
— Пойдем, — сказал он.
Ни малейшей вражды не было в его голосе. Он выполнял долг, и я догадался: мои дела плохи.
Я вступил на периметр. Сейчас, днем, было видно: вдоль забора тянется еле заметная тропинка. Трава была не вытоптана, а примята. Кто-то ходил здесь, и я удивился, узнав тайну своих товарищей: оказывается, кто-то из них проложил ее. Кто-то нес службу, двигаясь по положенному маршруту.
— Иди, иди, — подтолкнул меня в спину капитан.
Они несли службу — мои товарищи по оружию, деды, ребята одного с моим призыва. Возможно, они вспоминали в это время присягу, или боялись нападения на охраняемый объект. Я никогда не говорил с ними об этом: что происходит с ними на посту. С ними — там, внутри них… На самом деле.
Вытоптали ночную тропинку. Что двигало ими: скука, бессонница, или, может быть, солдатская гордость за доверенное им? Или желание хоть одним глазком взглянуть за забор, найти хоть какую лазейку. Позаботиться о ротном хозяйстве?
Никогда мне не узнать об этом.
Я шел по тропинке, решая: где на меня могли накинуться неизвестные. Мне было все равно, где, — я доверял интуиции.
— Стоп, — сказал сзади капитан.
Он остановился, забор справа был под цвет его защитной формы.
— Подожди-ка, — сказал он, — что-то ты разогнался.
Я посмотрел на него терпеливо. В моем взгляде было бесконечное терпение — я знал это… Оно — вернулось.
Капитан оглянулся по сторонам, как бы что-то решая для себя, и ступил в противоположную от забора сторону.
— Иди-ка сюда, герой, — позвал он.
Теперь я двинулся за ним… Там не осталось моих следов, нет отпечатков пальцев, я не терял там военный билет и письма, которые присылали из дома. Что он может доказать?
Пусть…
Берлога была прикрыта кустами орешника. В этом месте они образовывали заросли, сквозь зеленые листья ничего различить было нельзя.
Но капитан направился к ним.
— Иди-ка сюда, — сказал он, — посмотри. Я покажу тебе кое-что. Любопытное.
Я с интересом подошел поближе.
Капитан раздвинул ветви, — я увидел свое лежбище. Впервые при свете дня. Яма оказалась неглубокая, поросшая травой. На дне виднелся примятый ворох прошлогодних листьев. На нем — обрывок газеты. Только лишь.
— Знакомое место? — спросил он, пристально посмотрев на меня.
Я бы соврал, что оставалось делать. Пожал бы плечами и взглянул на него недоуменно, — но что-то опять случилось со мной.
Показалось вдруг, что его нельзя обманывать, потому что мы — одни. Словно это, мы вдвоем с ним, и больше никого рядом, вдруг все переменило, — и нельзя стало врать… Вот это, какое-то непонятное
