Тут в толпе возник непонятный шум. Она ожила и стала редеть.
Я увидел, — со стороны леса к нам приближается кавалькада всадников. Целый табун. И на каждой лошади кто-нибудь сидел.
Но посмотрел мельком. Поведение Сыча продолжало интересовать меня больше. Вдруг, это какой-то хитрый деревенский прием самообороны. И сейчас он кинется на меня с кулаками. И тогда пощады уже не будет.
Так и стоял, не сводя с него глаз, пока первые лошади не подъехали к нам, а толпа не рассеялась окончательно, — так что остался только Сыч, по-прежнему не отнимавший ладони от своей ненаглядной щеки, да трое, наверное, его самых близких сослуживцев. Ну и мы, с Герой, конечно.
— Какая очаровательная парочка! — услышали мы женский мягкий голос. — Дети, вы только посмотрите, это же вылитые пастух с пастушкой… Пастух, а пастух, — где ваши козочки?
Здоровенные лошади наехали на нас крупами, остановились и принялись фыркать, поводя головами. Дети на них были, — кроме двух дамочек в кокетливых шляпках с вуалями, — человек пять детей, поменьше и побольше, четыре мальчика и девочка, все в жокейской амуниции, в блестящих сапогах, белых рубашках с жабо, и тесных кепочках с небольшим козырьком.
Табун с их мужчинами подкатывал следом.
— Нет, — продолжала женщина, — какая милая пастушка!.. Какой милый пастушок! Глаз невозможно отвести.
— Вот, мама, а вы говорили, что мы не найдем.
— Конечно, такая удача…
К этому времени подъехали мужчины.
Опять мы оказались в кругу, теперь уже из лошадей, на которых восседали всадники.
— Как стоишь! — твердо, как-то по-особенному жестко прикрикнули на Сыча. — У тебя что, зубы болят?
— С лицом что-то, — чуть ли не жалобно отозвался мой противник. — Мне к врачу нужно.
— Так иди. Или ты ждешь, чтобы он сам к тебе явился?
Бочком-бочком Сыч со своими приятелями как-то незаметно испарились. Только что стояли невдалеке, и вот — их уже нет… Чудеса.
— Триша, — сказала женщина, — ты только взгляни, как нам повезло… Их отмыть немного, завить им волосы, приодеть… Представь, у пастушка в руках свирель, он на ней задумчиво играет, пастушка сидит у него в ногах и так же задумчиво слушает, а вокруг пасутся беленькие очаровательные козочки. Ты только представь!
— Вы, ребята, кто будете? — ласково спросил нас один из мужчин.
Гера никак не хотела меня отпускать, я чувствовал: она обмерла от страха. Опять превратившись в кусок мрамора.
— Девушку зовут Гера, — сказал я, предчувствуя удачу, насчет работы для нее, — она пионервожатая из лагеря. Дети уехали, — она осталась… Она учится в педагогическом институте в Александрове. До осени конвоев не будет… Я — дезертировал из армии, вернее, из военно-морского флота.
— Дезертир! — в один голос восхищенно воскликнули дети.
— Теперь возвращаюсь домой, — закончил я.
— И где твой дом? — спросили меня.
— В Москве.
— Далековато ты забрался, — сказали мне, после небольшой паузы. Каким-то другим тоном, словно бы жить в Москве, это какая-то медаль, сродни ордену почетного легиона… То есть, Москва была для них так далеко, что я тут же превратился чуть ли не в иностранца. — Как в армии оказался?
— С поезда сняли, — сказал я.
Вообще-то, отловили меня на станции, когда я стоял в очереди за хлебом и консервами, — но какая разница.
— Не с окрестной ли базы ты деру дал? — рассмеялся кто-то.
— Да. Позавчера, — согласился я. — Может, и с нее.
— У генералов совсем крыша поехала. Лупят друг друга по чем зря… Нам же лучше.
Тут уж раздался одобрительный смех мужчин. Это вам не пастух с пастушками. Настоящее мужское занятие, — там, где кровь и горе…
— У нас завтра праздник, — сказали нам, — не согласитесь ли вы принять участие в одной из сценок?
— Я не умею играть на свирели, — сказал я.
— Этого не нужно, — сказали мне, — мы пустим фонограмму.
У Трифона день рождения. Ему исполняется пятьдесят пять лет. Я видел его и разговаривал с ним. Это он предложил мне и Гере работу.
Я — иностранец. Иностранец, это такой человек, про которого уже все знают, что он иностранец, — и это обстоятельство чуть-чуть отделяет его от остальных.
Но, по крайней мере, никто больше не наезжает на меня, с требованием выяснить отношения.
У Сыча сломана челюсть. Мне об этом сообщили доброжелатели. «Вы знаете, тот старшина, с которым вы едва не подрались, сломал челюсть. Его положили в санчасть. На несколько дней».
Вот, дожил, у меня есть доброжелатели. Незнакомые люди подходят ко мне и что-то говорят… Доброжелатели, среди них.
Мне, как иностранцу, отвели в хозблоке отдельную комнату, похожую, правда, на конуру, — но со своей дверью. Геру поместили в дамское общежитие, где в каждой комнате по шесть кроватей, на которых спят уборщицы, поварихи, прачки и садовницы… Она довольна, она привыкла жить среди людей, — но перебралась ко мне.
Сидит у меня в комнате, и смотрит на меня.
Мне от этого, — не по себе.
Завтра — праздник. Сегодня вечером примерка белых рубашек, с народной вышивкой, и лаптей, в которых любят ходить пастухи и пастушки. Еще хотелось бы потренироваться в игре на свирели, чтобы получались хоть какие-нибудь звуки. Раз уж назвался груздем и подался в актеры, нужно не ударить лицом в грязь.
До примерки, — много времени. А у меня дело.
С обеда остался апельсин, каким здесь попотчевали иностранца, и нераспечатанная пачка вафель «Артек».
— Не скучай, — говорю я Гере, и выхожу на улицу.
Хозблок недалеко от основной усадьбы. Вернее, от трехметрового бетонного забора, которым эта усадьба, вместе с прилегающей территорией, отгорожена от остального мира.
Санчасть, одноэтажное длинное здание, несколько в стороне. От хозблока до санчасти — метров двести, не больше. Мне уже объяснили.
Так что скоро показывается и она, с обложенной битыми кирпичами клумбой у входа. На которой вместо цветов растут развесистые лопухи.
Но мне-то какое дело.
— Мне нужен старшина Сыч, — говорю я какой-то сонной старушке в белом халате. — Вот, пришел его навестить.
— Пятая палата, — бросает лениво она, и опять принимается выводить каракули в амбарной книге, от которой я ее отвлек.
Иду по пахнущему валерианкой коридору. Один, два, три, четыре, пять… До пяти я считать умею.
Стучусь вежливо… Стучу еще, — ответа не слышу.
Тогда открываю дверь без приглашения. И — вхожу.
В палате четыре койки, но заняты только две. На одной — бледного цвета человек, лежащий на спине. Глаза его закрыты, руки вытянуты в стороны, а ноги — вперед, как две неподвижные палки. Одна из них наручником соединена с железной перекладиной кровати. Так что между ногой и кроватью видна
