— На этом он зацикливается, — сказал Сыч. — у него там пластинка возвращается к началу… И все по-новой.
Шифровальщик помолчал с минуту, а потом членораздельно, с каким-то внутренним надрывом пропел:
— Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!..
— У нас некоторые поверили, — сказал мне Сыч, — собираются в эту самую Мокшу, даже выяснили, где она. У черта на куличках… Проверять.
Я посмотрел на Сыча. Он по-прежнему признавал во мне начальника. Перешел некую внутреннюю грань, — за которой не бывает ни зависти, ни злобы, ни жажды реванша.
Только желание — угодить. И держаться подальше, — от греха…
— Сам что не идешь, проверять?
— Что я, ребенок?.. Это ребячье дело, клады искать… Только приключений на собственную задницу и найдешь. Даже проверять не нужно.
Верно, — Сыч был не романтик. Не было у него в жизни романтических встреч под свечами. И никаких иллюзий — по этому поводу тоже не было.
Априори.
Гера стояла у хозблока и озабоченно оглядывалась по сторонам. Ее тревожило мое долгое отсутствие.
— Можешь теперь не бояться, — сказал я. — Никто тебя не тронет, — со мной или без меня.
— Я не боюсь, — сказала она. — Что вы, дядя Миша, все время думаете, что я всего боюсь. У вас обо мне сложилось неправильное мнение. На самом деле, я мало чего боюсь… Подумайте сами, если бы я всего боялась, как я могла бы дожить до семнадцати лет?.. Я, скорее, померла бы где-нибудь по дороге.
И Гера посмотрела на меня торжествующе.
— Что-то случилось в мире, сверхъестественное, — сказал я, разглядывая ее.
Гера довольно рассмеялась, даже, может, покатилась со смеху, — и сказала:
— Дядя Миша, я так вам благодарна за совет… Я побыла рядом с кем-то внутри себя. У меня получилось.
— Да. Результат налицо, — вынужден был согласиться я.
— Вы — мой добрый гений, — сказала Гера. — Можно, я вас поцелую?
Не дожидаясь разрешения, встала передо мной на цыпочки, обняла за шею и прикоснулась к моим губам — своими губами… Она сделала это так осторожно, так беззащитно, и так невинно. Закрыла глаза, прижалась ко мне, и застыла.
— Гера, — стал шептать я ей, чувствуя ее солоноватые губы, — все, хватит. Перестань. На нас же смотрят.
Я не мог отстранить ее. И — не хотел… Не хотел. Ничто во мне не протестовало. Ничто не вопило во мне: ты — подлый предатель!.. Ничто не поразилось во мне чудовищности измены.
Я, сам не веря себе, — продлевал это мгновенье. И никак не торопил его.
Во всех распахнутых окнах хозблока возникли лица поварих, садовниц и уборщиц. Все они уставились на нас во все глаза.
— Бесстыдница! — попыталась крикнуть одна из них.
— Заткнись, — тут же осадили ее, — сама ты дура!
И продолжали смотреть…
Отныне все встречные женщины загадочно улыбались мне. К вечеру все они стали звать меня «Дядя Миша». И прыскать, при этом, со смеха. Но как-то по-доброму, словно бы завидуя чему-то.
Гера же напротив, — улыбаться совсем перестала. Была какая-то задумчивая, словно бы изо-всех сил пыталась вспомнить азбуку, от А до Я, но у нее ничего не получалось.
На ужине, перед примеркой, она ничего не ела, — смотрела перед собой, держа в руках стакан с молоком.
— Отощаешь, — сказал я ей.
Она улыбнулась мне, извиняясь, но к еде так и не притронулась…
Гримерная была в главной усадьбе, нам выписали пропуск и выделили сопровождающего, молчаливого парня, одетого в серый городской костюм. Это была уже внутренняя обслуга, — она отличалась, и внешним видом, и каким-то более содержательным наполнением, от тех, кто оставался снаружи.
— Это ты, Дядя? — спросил он, взглянув на меня с оттенком какого-то незаслуженного мной уважения.
Вот она — молва, вот оно — мнение света, или коллектива, или народных масс, или, если это развитое демократическое общество, — мнение электората. Оно, это мнение, способно творить чудеса, — когда не нужно представляться каждому первому встречному, не нужно ни перед кем выкаблучиваться. «Дядя», — и все тут. Одним этим словом все сказано.
Мы подошли к чугунным расписным воротам, которые при нашем приближении чуть-чуть дернулись и разъехались метра на полтора, чтобы мы могли пройди. Их, наверное, ковали нездешние мастера, потому что там были и павлинчики с хвостами, и попугайчики, и пингвинчики, и какие-то другие, сделанные из черных чугунных полос птички.
Гера застыла перед ними.
— Как красиво, — сказала она, — я такого никогда не видела.
— Это еще что, — довольный произведенным впечатлением, сказал парень в сером костюме.
Гера была со мной, — на нее распространялась часть незаслуженного мной уважения. Мне это понравилось… Так, — словно наступил перерыв между боксерскими раундами, и можно было расслабиться, и немного отдохнуть. В неверных лучах славы. Поскольку впереди поджидали другие раунды, их будет много, — а везенье, не подкрепленное больше ничем иным, кроме самого этого везенья, не может продолжаться вечно.
За воротами начиналась темно-красная дорога из утрамбованного мелкого гравия, по сторонам от которой благоухали цветы.
Их было много, этих цветов, — все они были разные. Это был ботанический сад из цветов, но только без табличек у каждого их сорта.
Гера опять остановилась, не в силах пережить нового эстетического впечатления.
— С ума сойти, — прошептала она, — я такого никогда не видела.
— Это еще что, — сказал парень в сером костюме.
Пришлось взять ее за руку, чтобы она не чинила препятствий общему движению.
Дача батьки Трифона оказалась огромным четырехэтажным домом, выполненным в стиле русской помещичьей старины. Но только с самым современным размахом.
Темно-красная дорога заканчивалась у парадного входа, где высились длинные белые колонны, поддерживающие козырек, над входом из огромных застекленных дверей, полными какими-то золотыми штучками. Не получилось рассмотреть поближе эти золотые штучки, потому что до парадного входа мы не дошли, только полюбовались им издали.
Наш путь лежал левее, — парень свернул на боковую дорожку, впрочем, выполненную все из того же мелкого гравия.
— Это — сказка, — сказала мне Гера, которая все время норовила остановиться, чтобы осмотреть окружающее поподробнее.
— Да, мне тоже очень понравилось, — согласился я.
Мы пришли в боковой флигель, — тоже домик будь здоров, с зелеными расписными окнами, трехэтажный, и с такой же зеленой крышей.
— Это для гостей, чтобы им было, где останавливаться, — почтительно сказал парень. — Правый флигель уже занят, а в этот гости подъедут ближе к ночи. Но к их приему все готово… Вам разрешили помыться здесь, пока свободно. Я вас провожу.
Дверь нам открыла дама, в традиционной форме русской горничной. В строгом коричневом платье, и в белом кружевном фартуке. Чем-то напоминающая старорежимную школьницу.
