жизнь. А день еще не закончился, — это же, никаких нервов не хватит.
Я пожал плечами, и улыбнулся Гере.
— По другому не бывает, — сказал я ей. — Это — война.
Еще недавно, еще несколько месяцев назад, миром правила любовь.
Я отчетливо помнил это время в себе, — которое как-то ненавязчиво закончилось.
Миром правила любовь, миром правила любовь, миром правила любовь, — как давно это было.
Когда она правила…
Теперь не любовь правит мной, — теперь мне нравится выживать. Любовь, — это искусство выживать в агрессивных условиях современной цивилизации. В которой безумно тяжело создать себе собственность, но еще безумней и тяжелее, — будет сохранить и приумножить ее.
Моя стихия, — борьба за выживание.
Я знаю, что делать, и, мне кажется, не повторяю одних и тех же ошибок дважды. В этом деле.
То, что я понимаю, — не понимает больше никто, из тех людей, что окружают меня. Вернее, понимают, не дураки, — но для них кроме моего, самого правильного, существует еще множество вариантов, внешне, таких же правильных, как и мой. И они не знают, что выбрать. Потому что правильным, может быть, только единственный.
Я — знаю.
За речкой, на далекой опушке леса, показался игрушечный зеленый, с черными подпалинами, бронетранспортер. Он замер нерешительно, и у его башни, с выставленной вперед ни то мелкой пушкой, не то очень крупнокалиберным пулеметом, стала, в лучах заходящего солнца сверкать вражеская оптика.
Неприятель осторожничал, — значит, нас уважал.
То есть, побаивался.
Так прошла минута, другая, а потом третья.
Затрещала, заверещала рация:
— Прием, как слышите, прием, — раздался равнодушный деловой голос.
Они, видите ли, желали общения. Хотели вот так, просто, обнаружить потерявшегося супостата.
— Дядя, дай-ка я скажу им пару ласковых, — потянулся к рации Берг.
Я прижал палец к губам.
Мы лежали за заросшей дикой кукурузой насыпью бывшей силосной ямы, цепочкой, каждая огневая точка, метрах в десяти друг от друга, — и мучались от опостылевших пчел. Кроме них, то здесь, то там из травы выпрыгивали зеленые кузнечики, летали стрекозы, и почему-то мухи. Хотя мух было немного.
Хорошо, что вражеская техника появилась на горизонте, без нее было бы совсем скучно.
Транспортер постоял, постоял, — и не спеша двинулся по нашей дороге, которая вилась вдоль речки, до бывшего моста.
Напротив нашего общего грузовика он остановился и снова принялся блестеть окулярами бинокля.
— А если как-нибудь переберется на нашу сторону? — шепнул мне Берг. — Он же нас всех подавит.
— Не должен, — авторитетно сказал я.
На самом деле, уж очень они осторожничали. Не к лицу разъяренным мстителям такая робость. Каждую кочку на нашем берегу целый час рассматривать в бинокль.
— Как слышите, прием? — снова зашипела рация. — Прием, прием… Включитесь, разговор есть.
Я включился. На прием. Любопытство сыграет со мной когда-нибудь плохую шутку.
— На проводе, — сказал я. — Что за разговор?
— Вы люди Михея? — спросили меня.
— Допустим, — осторожно ответил я.
— Тогда, почему пароль не предъявили?
— Сказали же вам, ничего не везем… Вы что, уже и нищих на кол сажать стали?
— Вам-то какое дело. Сказано же: без пароля по чужой территории не проходить… В общем так: вы нам насолили. У нас есть претензии… Передайте Михею, чтобы вышел с нами на связь. Разобраться.
— А если мы не его люди? Так, сами по себе.
— Мы вечерком продублируем… Его, — один разговор. Не его, — он нам ваши головы в мешках подкинет.
— В общем, опять нам будет плохо… Куда не плюнь, все равно ветер в нашу сторону.
— Очень ты, мужик, умный. Может, скажешь для памяти, как тебя зовут?
— Я — Дядя, — сказал я гордо.
— Я — Серый, — ответил мой собеседник. — Может, встретимся еше.
— Нет, только не это, — с небольшим перепугом, отозвался я.
Зеленый бронетранспортер давно укатил, но мы честно ждали сумерек, чтобы начать отступление.
Под вечер кузнечики куда-то спрятались, но мух стало больше. Они были назойливы и бесцеремонны. От них не стало житья.
Я подумал: они спутники человека. Везде и всегда.
Они, — и тараканы.
Тараканы вызывают во мне чувство брезгливости, а мухи, — желание прихлопнуть парочку из них газетой.
Хотя они, конечно, крылатые создания. Поэтому, ближе к богу, чем я. И все, мне подобные.
Значит, они не просто так. Может, каждая муха, это телекамера, при помощи которых он наблюдает за жизнью своих разумных созданий. Раз от этих мух нельзя никуда деться. И они — всюду.
Где-то там, за облаками, расположена центральная студия, куда сходятся все изображения, которые они передают… Там, перед глазами верховного, возникает общая картина нашей жизни на земле. Как мы едим, спим, и оправляем наши естественные надобности.
Как, я, например, лежу, жую зубами травинку и злюсь на себя, — потому что не получилось добыть ни одного языка, потому что не было никаких лазутчиков, — а, следовательно, опять закралась ошибка в расчетах.
Которую не оправдывает даже то, что мы, волей случая, оказались на территории Михея, куда наш противник из дипломатических соображений не решился переправляться… Нужно было знать, — если назвался груздем.
Нужно было знать.
Одна ошибка, другая, — и убитый мной жадина, которого я не имел права убивать…
Убийцы всегда придумывают себе оправдание. Ни один из них не скажет: вот я, подлый убийца, — убиваю просто так, потому что так поставлена рука. А скажет: он не так на меня посмотрел, — или: а чего он не хотел отдавать свою курточку, которая мне так понравилась. Отдал бы, — ничего бы не было.
Вот и я занимался тем же.
А чего он не хотел отдавать в общий котел портмоне, и обманул меня. Всех обманул… Я же не для себя старался, — ради общей дисциплины. О них же думал, о кладоискателях, — чтобы у них было больше шансов добраться живыми до своего сокровища, — чтобы уже сегодня они не расползлись по своим котомкам, вместе со своей грошовой добычей, — чужими кошельками и шоколадками.
Для них, для них всех, — чтобы они вернулись в оптимальном составе в начальную точку, из которой началось их путешествие… Совсем не думал о себе: какой я крутой, и как поступаю жестко, но правильно, — как укрепляю этим свой незыблемый авторитет, как здорово смотрюсь в собственных глазах, когда стреляю из пистолета в грудь другому человеку. Жадине…
Бронетранспортер давно укатил. Уже наступили сумерки, — не было вокруг ни одного лазутчика, или другого какого противника, — ради которых нужно так осторожничать, скрываясь за бугорком в кукурузных стеблях.
А я все лежал, все жевал свою травинку, все слушал над ухом надоедливое жужжание мух, которые наставляли на меня круглые окуляры-телекамеры, и предавали изображение за облака, на режиссерский пульт небожителей. Чтобы там они все смонтировали как нужно, с общей идеей, в отдельный сюжет, — и
