потом выдали по небесной телесети очередную серию «Под земным стеклом».
Сегодня они посмотрят, как я убивал человека.
А следом начнут звонить по своим сотовым, голосовать, — правильно ли я поступил или нет. Может, у них получатся интересные теледебаты, на злобу дня. И у меня изменится рейтинг. Или станет хуже, — или лучше.
— Дядя, — не выдержал в конце концов Берг, — чего мы ждем… Может, пора отступать?
— Да, — согласился я, — пора.
Этак легкомысленно и лениво, как не должно быть в среде командиров и их подчиненных.
Потому что, нет никаких небожителей и их телевидения. Мухи, — это твари, которые плодятся и жрут дерьмо, — и всю зиму спят.
Я не хотел больше быть командиром. Хотя, если командир, я все сделал правильно. А если нет, — я преступник. Убийца.
Но все равно, — не хотел больше никем руководить.
Берг скомандовал народу. Народ стал подниматься, отряхивать от пыли колени, и, объединившись в небольшие компании, — двигаться к лесу.
Я, разжаловавший себя в рядовые, отступал замыкающим.
Одно желание, — может быть, самое сильное за сегодня, было во мне: кое-как продержаться в образе начальника, раз уж так получилось, до завтра, завтра доехать до того поворота, когда нам нужно будет двигать в разные стороны, и распрощаться с ними.
Чтобы остаться одному.
Навсегда…
Это сумерки. Это подступающая ночь сбила меня с панталыку, — когда не летают мухи, и никто не видит меня.
Я шел последним, на опушке уже поджидали меня, — Птица и Олег Петрович.
— Здесь километрах в полутора, деревня. Она заброшенная, но все дома целые. Никого нет… Ребята, в основном, уже там, занимают места. Отловили штук пять диких курей, так что варят лапшу… Там еще кроликов, видимо-невидимо. Расплодились, как в Австралии.
— Хоть выспимся, как люди, — согласился Олег Петрович.
Газик курсировал маршруткой туда-сюда, перевозя бойцов. Я искренне порадовался за них, что и без меня у них, полный порядок.
Ночью, в заброшенном доме, где нет человеческого духа, скрипят под ногами доски. Когда идешь к ведру с водой, которое стоит на лавке у дверей, — и возвращаешься обратно.
Когда перестают скрипеть доски, — появляется сверчок. Ощутив вновь тишину, он начинает скрипеть на своей скрипке, — повторяя своим искусством предыдущий звук.
И — мрак…
Только пистолет в руках. И то непоправимое, — что случилось…
Это был не сон, — забытие. Где я все время убивал того мужика.
Убью разок, — и очнусь. И захочу пить… Полежу немного, все больше ощущая в себе жажду, встану, перепугав сверчка, пройду скрипящим полом до ведра с водой, зачерпну из него кружкой, выпью, пролив половину воды на грудь, и возвращаюсь снова.
Чтобы лечь, и снова услышать осторожную мелодию сверчка.
Забыться в ней, — почувствовать в руке тяжесть пистолета, и упругую податливость курка.
Поубиваю там того вора и мародера, еще раз, посмотрю в его не понимающие жадные глаза, забудусь в какой-то раздирающей душу муке, — и очнусь снова.
От сухости в горле, которое пересохло.
От того, что что-то горит во мне, — и все не может сгореть…
Я раз пять, наверное, вставал к этому ведру, — никак не мог окончательно напиться.
Раз пять уже слышал, как осторожно перебирает свои струны упрямый сверчок.
Никаких других звуков в ночи я больше не слышал. Только сверчка, — и свою тоску.
Кто я такой?
Почему я здесь?
Что я здесь делаю?
Животное, — с сильными мускулами и зорким взглядом… Я могу выпить все ведро, и сжевать его, на закуску. Я могу красться незаметно, — так что ни одна доска больше не скрипнет. А будет только тишина, — где сверчок не перестанет играть. Потому что, я хитрее сверчка. Осторожней.
Ко мне невозможно подобраться.
Я умею красться на четырех лапах, и поднимать уши. Нюхать ветер, и перелетать с одного дерева на другое. Я царь зверей. Они — моя бессмертная армия.
Я — ее повелитель.
Потому что, — горит внутри и болит. Хочется выть от этой боли. Ее не залить водой.
Я вижу дальше своих подданных, нюх у меня острей. Да, я, может быть, послабее кое-кого, но в моих силах всех разорвать, даже самых накаченных, бессмысленной ловкостью и силой. Поскольку я — умней.
Только их царь, только один их царь способен обладать — разумом…
Нельзя победить разум, невозможно совладать с ним. Разум, — самая совершенная из всех возможных система вооружения. Разум, — вершина окровавленных клыков, и раздирающих плоть когтей.
Я — царь разума. Его заоблачный пик.
Я — вершина творения.
Шорох смятого листа смородины, упавшего на тропинку у дома, смятение придавленной легкой ногой песчинки, податливое сопротивление неподвижного ночного воздуха.
Невесомый перезвон постороннего движения за стеной.
Даже сверчок не замечает его. Мой сторож.
Но внутри меня, где мрак, и всполохи северного сияния, где его холодный блеклый свет, — я вижу, как на экране радара, пустое место, которое вдруг заслонило стену призрачного пламени, сжигающего меня.
Заслонило, — и пропало.
Кто-то подкрадывается ко мне. Приближается. С недобрыми намерениями. Желая застать меня врасплох.
Смешно.
Меня. Застать. Врасплох.
Невозможно.
Что жизнь, — ради которой здесь все, в этом гнилом болоте, скрестились на копьях. Такая муть. Которая не стоит выеденного яйца.
Все из-за нее… Столько страхов, предательств, — и столько надежд.
Которым не суждено сбыться.
Ни для кого, и — никогда.
Потому что, с того далекого в веках момента, когда пришел на землю разум, эта изощреннейшая и опаснейшая из детских игрушек, — никого не миновала сия чаша.
Миллиарды разумных тварей желали продлить ее себе, и лишали ее других. Каждый из них отчего-то возомнил, что может что-то там продлить, или чего там лишить, — что это в его возможностях.
Продлить или лишить, — какая наивная иллюзия. Есть только то, — чего нельзя ни продлить, ни лишить.
Власть над своей или чужой жизнью, — это бред, — нашептанный каждому его загадочным разумом… Про который никто не знает, что это такое.
Только я, царь зверей, знаю: это игрушка. Опасная, убийственная игрушка. Поскольку он, встречаясь с себе подобным, — не терпит конкуренции, желая только одного, — лидерства. А не присутствия или отсутствия яркой приманки, — называемой существованием…
