Что мне яд, или холодный блеск кинжала, из-под темного плаща, или контрольный выстрел в голову, — лишь долгожданная свобода.
Бесконечная, желанная утопия, — почти панацея. Абсолютное лекарство. Решение всех проблем…
Поэтому справедливо, — если друг жадины убьет меня.
Это он застыл сейчас в нерешительности у той стороны перекосившейся двери. Собираясь с духом.
Я — недвижим. Сплю. Я — легкая добыча.
Всего лишь дуплет из обреза, — в одном стволе которого жекан, а в другом — крупная дробь.
Всего лишь мгновенье дыма и грохота… И пол дела сделано.
Потом нужно рубануть топором, — как я, того смертяка позапрошлой ночью. Но не один раз, — много. Сколько хватит сил.
Ему нужно рубить меня, и рубить, — пока мои части не станут разлетаться по темной комнате, и вся она не покроется крошевом из того, что так недавно было мной…
И меня — не будет. Вот — наивысшее блаженство. Вот нирвана. Вот цель, — вот мое несметное богатство. Сокровище.
Только скорей, скорей, скорей, скорей, — мне так хочется, что я уже не могу ждать…
Я плотнее сжал закрытые глаза. От нетерпения. От нетерпения, колотившего меня.
Дверь заскрипела, открываясь.
Кто-то застыл на пороге.
— Мне — страшно, — сказала мне Гера.
Я отпустил боковину кровати, в которую вцепился мертвой хваткой. Спина моя, сотканная из бугров напряженных мышц, разгладилась.
Я — обмяк, получивший затрещину, переживший ложную тревогу, эту очередную иллюзию. Отнявшую все силы…
«Мне страшно», — медленно повторил я за Герой, внутри себя, ее фразу. Она возникла в черноте сознания, на том месте, где только что бушевало северное сияние, озаряя мир неверными всполохами.
«Мне страшно», — повторил я вслед за Герой ее слова, сказанные на неизвестном мне языке.
У них было какое-то значение.
«М-н-е с-т-р-а-ш-н-о», — как спокойно от этих слов, и пусто.
Они понравились мне своей нездешностью. Загадочностью и таинственностью. Очарованием звуков, — из которых слагались.
Я повторил их внутри себя. Один раз, а потом еще один.
— Мне страшно, — наконец-то я сказал их негромко Гере, которая стояла в проходе, не решаясь ни повернуть обратно, ни войти внутрь помещения.
— Дядя Миша, бедненький, — так же тихо ответила она мне.
Я разучился говорить, совсем забыл язык людей. Я не понял того, что она снова сказала мне.
Просто прозвучали новые очаровательно бессмысленные звуки какого-то мелодичного таинственного языка, — на котором общаются между собой высшие силы.
Но я ничего не понял.
Только какая-то музыка шевельнулась во мне, — ее музыка понравилась мне, потому что под нее легко было поджидать подступающую пустоту.
Мне захотелось, чтобы она еще что-нибудь сказала.
Хотелось слушать ее.
Она будет говорить, ласкать меня, неземными прикосновениями своего голоса, — а я начну тихонько стонать. Словно она будет оркестр, а я солист. И мы выступим дуэтом.
Только зачем ей это нужно, — ласкать такое ничтожество, как я.
Я же знаю, что недостоин пленительных звуков ее голоса.
Или достоин?..
По мне можно ходить, ведь я — земля… Я — тропинка в поле, по которой возвращаются из леса дети, с корзинками, полными грибов. Мне приятно чувствовать на себе их босые прохладные ступни.
Толстые босые женщины, с ведрами молока, затянутыми стираной марлей, идут по мне…
Деревенские алкаши, шатаясь, и обнимая друг друга, бредут по мне…
Чья-то собака, соскучившаяся по хозяину, — бежит по мне…
Гера стоит на мне, своей невесомой тяжестью, и что-то говорит мне на своем незнакомом языке, которого я не знаю…
Я сажусь на кровати, смотрю в черноту дверного проема, в котором замерла она.
Кто она, что здесь делает? Что ей здесь нужно?.. Она ошиблась, наверное, дверью. Она едва уловимо светится в дверном проеме, и мерцают лунным светом ее волосы. Но она умеет говорить слова, от музыки которых щемит сердце… Тогда понимаешь, что оно есть.
Скажи мне что-нибудь, Гера. Скажи, — на своем языке.
Я сижу и жду. И начинаю тихонько покачиваться. И тихонько стонать. Как только что хотел. Покачиваюсь, — и издаю тихий, только себе слышный жалобный звук.
Наконец-то… И я — заговорил.
Не сказал еще ничего. Не вымолвил. Не изрек… Только первый звук, — вырвался неумело из меня.
Скажи мне тоже, что-нибудь.
— Дядя Миша, — сказала Гера, — я вас люблю.
Миром правит любовь.
Да, какая разница, что правит миром… Какое мне до него дело!
Что правит мной?
Я — стар. Мудр. Никаких иллюзий давно не живет во мне. Никакого самообмана. Ни единого заблуждения. В том числе, по этому поводу. По поводу девочки, которой ударила в голову блажь, подошел возраст, когда в кого-нибудь обязательно нужно влюбиться. Зов полов и все такое…
Но почему я?..
— Видишь, сплю, — сказал я ей. — А ты без стука… Народ, знаешь, что может подумать. Молва пойдет всякая… Тебе это нужно?
— Я все поняла, — сказала мне Гера, как-будто не слушала меня. — Сегодня вечером я все поняла, вернее, догадалась.
— Тогда заходи, — сказал я. — И закрой за собой дверь. Всю деревню разбудишь.
— Я засыпала, — сказала Гера, — на чердаке… Мне нравится спать на чердаке. Натаскала туда сена, легла и стала засыпать… И тут обо всем догадалась.
— О чем? — спросил я.
Голова слегка кружилась, и было кисло во рту. Если бы не напасть с ее любовью, и с ней самой, я тоже обо всем бы догадался… Пистолет лежал на табурете поверх джинс. Любой патрон мой, — чтобы завязать со всей этой трихомутью.
Которая называется моей жизнью.
Я, вот, тоже догадлив. Просто она явилась на минуту раньше, чем нужно. Мне до догадки-то оставалось совсем ничего. Да я и догадался уже….
— Что вы, дядя Миша, здесь совсем ни при чем, — сказала Гера.
— Где? Здесь? — не понял я.
Да и зачем мне что-то понимать? Ничего понимать мне больше не нужно.
— Потому что вы мне совсем не нравитесь, — решительно сказала она.
— Как?.. — немного удивился я. — Ты же только что…
Я немного удивился, — вот, что было самое забавное… Она отвлекала меня. От чего-то важного… Я не хотел, чтобы она мешала мне.
— Вот, — трагическим голосом продолжала Гера, — об этом я и догадалась… Что вы совсем не нравитесь мне.
Потому что я всегда была, как кошка, которая сама по себе… У всех моих девчонок есть парни. У меня
