— Есть новости? — спросил Чурил.
— Скорее, нет. Но появился объем работы. Вы обещали помощь.
— И…
— Большая работа, — сказал Гвидонов. — Первое: план местного монастыря. На предмет пустот, не обнаруженных помещений, всяких тайных проходов, если они есть, и, главное, всяких тайничков. Скорее всего, их там искали не один раз, и работали профессионалы. Так что, взяться нужно солидно…
— Мы смотрели, — сказал Чурил.
— Еще раз, — повторил Гвидонов. — Хотя бы обнаружить место, из которого они последний раз что-то брали.
— Логично, — согласился Чурил.
— Второе: изотопный анализ всех мумий, на предмет возраста. Каждой кости, которую там можно найти. Приблизительно, хотя бы, — время основания монастыря.
— Третье будет?
— Да, — сказал Гвидонов. — Нужно знать обо всем, что там нашли до нас. Может, сейчас это никому не нужно, и пылится где-нибудь в Пекине на складе. И не слишком дорого стоит.
— Да, — коротко сказал Чурил.
Тибет, — страна белого безмолвия и тайн. В принципе тайн хватает на любом другом участке земной поверхности, но здесь небольшое население, и всякие тайны буквально взывают к своим исследователям.
К вечеру поднялась нешуточная пурга, — местная достопримечательность.
Гиды кичились перед туристами своей пургой. Они улыбались, и говорили:
— Это дня на два или три… Могут отключить электричество. Но вы не бойтесь, на этот случай в гостинице есть свой движок, и своя котельная, которая работает на мазуте… От порога гостиницы мы протянули веревку, по которой нужно передвигаться к поселку. Два шага от веревки, вы можете заблудиться и замерзнуть. У нас были случаи, когда люди замерзали в десяти метрах от своего дома, потому что не могли его найти… Ни в коем случае нельзя отпускать веревку. Мы рекомендуем вам после ужина прогуляться до поселка и обратно. Второй такой пурги нет нигде в мире.
Мэри захотела.
Они с Гвидоновым оделись потеплей и вышли на улицу.
На самом деле, дуло не в шутку. Даже не дуло, — ветер просто крутился на месте, вздымая вокруг себя горы залежалого снега. Этот снег повис в воздухе стеной, шатаясь, словно пьяный, и обжигая холодом их щеки и нос.
Ветер же накидывался на них то с одной, а то с другой стороны.
Здесь не то что без веревки, а с веревкой мудрено было не заблудиться в двух шагах от дома и не замерзнуть.
— Замечательно! — воскликнула Мэри. — Я никогда такого не видела.
Она провела всю вторую половину дня в номере, и хотела гулять. Раз Гвидонов категорически отказался больше заниматься английским.
Восторженные итальянские альпинисты, с открытыми бутылками пива, из который они то и дело отхлебывали, носились как дети, вдоль веревки, — то пропадая во тьме, замешенной на белесом непрозрачном вздыбленном снеге, то появляясь под свет прожектора, который освещал вход в гостиницу.
Это был их детский праздник, покорителей вершин.
Им будет что вспомнить у себя дома в Милане.
— Мы пойдем? — спросила Мэри Гвидонова, показывая глазами на черную страшную снежную стену, за которой все пропадало.
— Конечно, — согласился Гвидонов, — как ты захочешь.
Мэри потянула его за руку в эту стену, второй дисциплинированно ухватив спасительный канат.
И она была права, — потому что, когда не стало света, началась какофония природы. Ее вакханалия. Ее безумная игра.
Гвидонов даже чуть отвлекся от мыслительного процесса, от какой-то грусти здорового человека, у которого ничего не болит, а нога почти зажила, так что он уже который день ходит без палки, и с каждым днем все уверенней, — по отсутствию на земле вечного.
Вот природа, может быть, вечна. А человек, и все, что связано с ним, — нет.
И это плохо.
Это так из рук вон плохо, что никуда не годиться. Потому что принципиальная конструкция человеческого разума такова, — что он предполагает какое-то продолжение. И никак не согласен на самый банальный из всех, и такой единственный, финал. На такой — неестественный.
Они там, в монастырском подземелье, так старались сохранить себя в веках. Даже выбирали для упокоения местечки, где нет тлена, где воздух сух, и отсутствуют болезнетворные бактерии. Усопшее тело там не превращается в перегной, полезный для будущего урожая зерновых, — а начинает медленно сохнуть, обтягивает барабанной перепонкой скелетный остов. И таким остается навсегда. Скукоженой страшной куклой.
Он, Гвидонов, как боевой офицер и атеист, может надеяться на гранитный монумент.
К которому будут приходить благодарные потомки. Из школ молодых сыскарей.
Он может воплотиться в бронзе или мраморе и на собственные бабки. Поскольку не исключен еще тухлый вариант, что у него их будет много.
А какие крутые памятники отстроили себе фараоны? Могилы которых грабят до сих пор. Если найдут.
Даже не плохо это, а до чертиков обидно… Иногда. Под настроение.
Что в любом случае потеряется способность к мыслительному процессу, и в котором заключено главное удовольствие жизни, — растворится в небытии то, что зовется словом «я», — то, что от мыслительного процесса получает главное удовольствие.
Они прошли по веревке до первого дома поселка… Когда тот неожиданно возник из снежной стены, они увидели стену и два небольших окна, за которыми горел свет, — то повернули обратно.
Главное, Мэри осталась прогулкой очень довольна.
Потом они долго сидели в баре, пили какой-то слабый почти безалкогольный коктейль, и Мэри никак не хотела возвращаться в номер.
Да и Гвидонов не знал, что у них будет сегодня. Будет ли вообще. И что он по этому поводу решил.
Его решения и ждала Мэри. Она боялась, — что Гвидонов решит как-то не так, и с этим уже ничего нельзя будет поделать. Боялась сморозить какую-нибудь глупость, как вчера.
Поэтому переложила всю ответственность на его мужские плечи.
Как он скажет, так и будет… А она тогда посмотрит, — будет это или нет…
Они заснули вместе, как закоренелые супруги, облачившись в пижамы, и легко прикасаясь друг к другу во сне. Под завывание за окном, под посвист вьюги, который становился все громче, все неприкаянней. И все уверенней напевал об одиночестве всех людей на земле.
Но в этом случае он просчитался, — поскольку его заунывный вой, и рассерженные удары снежных зарядов в окно, оказывали на спящих прямо противоположное действие.
Им было все теплее друг с другом, и все уютнее.
Все теснее они прижимались друг к другу, и все беззащитнее становились…
Странными были эти два человека, — странными и необъяснимыми.
Подумайте сами, — не дети, не зеленые юнцы. Жизнь уже изрядно остудила им голову, и повыла над ними метелями, — все детско-юношеские надежды давно уже умерли в них, превратившись в безжизненные руины. О чем мечтали они когда-то, что грезилось им, что приходило к ним во снах, — ничего не сбылось. Ни единого фрагмента, ни единой капли из чаши, полной радости, ни осколка кирпича из здания счастья, в котором они надеялись когда-то жизнь.
Жить и поживать. Да добра наживать.
