понятные обществу люди? Запоздалый вопрос, когда никакой ответ не в состоянии что-либо изменить. Ответ, представляющийся непростым, на самом деле лежит на поверхности: других не было, потому призвали этих.
Всесоюзное экономическое совещание, которое в 1988 году провел тогдашний вице-премьер академик Абалкин, обнаружило характерный парадокс: в стране с удручающей экономикой очень много экономистов, думающих и рассуждающих вполне революционно и антисоциалистически. Так что экономисты, тяготеющие к решительным переменам, разумеется, были, но… Каков поп, таков и приход. Бессменный директор головного экономического института академик Абалкин и патриарх реформаторских предположений академик Шаталин были блестящими популяризаторами реформ, удачными рассказчиками, корректными критиками существующих устоев, которым были обязаны своей научной и общественной карьерой. Они слишком щадили социализм, чтобы его изменить. Российская власть, которая пригласила команду Гайдара, была далека от понимания экономики. Она утверждалась как власть политическая. И приглашать людей уже состоявшихся попросту опасалась, так как на их фоне выглядела бы и экономически и политически малосущностно. Геннадий Бурбулис, а именно он практически сформировал новое правительство реформаторов, мог пригласить только сверстников, не способных составить политическую, общественную и властную конкуренцию, так как сами были в самом начале политического пути. Естественно, Бурбулис, в отличие от Руцкого, которому в пору его вице-президентства было поручено совместно с Бурбулисом сформировать новое правительство, собрал демократически ориентированных сверстников, которых ранее знал мало или почти не знал. Александр Руцкой, в то время уже вздыбленный ура-патриотическими поветриями, плохо переваренными философскими идеями Ильина и укладными воззрениями Столыпина, уже успевший погрузиться в антиельцинские настроения, стал собирать вокруг себя людей, как незамеченных властью предыдущей (горбачевской), так и тех, кому плохи были и Гайдар, и Явлинский, и Шаталин, и Абалкин, и Аганбегян, и Петраков. Эти люди, а я их наблюдал, впечатление оставляли недоуменно-удручающее: поистрепавшиеся, не по возрасту состарившиеся, походили, скорее, на бродячих актеров или заклинателей, но никак не на экономистов и уж тем более политологов. У большинства из них лица имели выражение зло-мстительное, а манера разговора была неврастеническая, агрессивная. Они наперебой внушали ветренно-восторженному вице-президенту маниакальную идею, что он в стране человек № 2 и в поступках своих должен исходить из этого, якобы Божьего, исчисления.
Все сказанное подтверждает главную мысль. Лично ельцинского авторства ни в кадровых, ни в политических, ни тем более в экономических идеях практически не присутствовало. Ельцину, как правило, рекомендовали, а он либо соглашался, либо отвергал. В этом стиле нет ничего необъяснимого, стиль даже не авторитарный, а, скорее, монархический, ибо авторитаризм, желаем мы того или нет, на авторстве замешан всегда. А стиль монарший стиль богоизбранности, непозволительно отстраненно вершащейся власти под девизом «Не царское это дело».
Вопрос: почему именно эти реформаторы, а не другие? — не исчерпывается одной или даже двумя констатациями. Реформаторские предчувствия России развивались на почве горбачевского многословия о необходимости реформ. Однако всякие предчувствия значимы, но они не могут заменить поступков. И весь «маэстровый» экономический пул был сориентирован на Горбачева и являлся теоретически, да и практически его сторонниками: Абалкин, Шаталин, Аганбегян, Петраков, Гавриил Попов. Ельцин, относящийся к Горбачеву неприязненно, всячески давал понять, что ничего общего с командой Горбачева иметь не желает. Однако совсем отрешиться от «горбачевцев» было опасно Ельцин мог оказаться в замкнутом пространстве, где господствует принцип «нет других реформаторов».
И тогда пригласили учеников тех, кто считался реформаторами горбачевской волны. Они не могли быть сторонниками Горбачева уже потому, что учителя держали их на подхвате, в предбаннике, хотя именно на основе их разработок делали дерзновенные доклады. Но сам факт, что у них достойные учителя, имена которых были на слуху, явился для молодых реформаторов пропуском на властный Олимп. Восторжествовал вечный закон единства и борьбы противоположностей.
Если бы кому-то пришло в голову провести конкурс самых расхожих фраз, наиболее популярных в стране, то первое место получил бы не черномырдинский афоризм: «Хотели как лучше, а получилось как всегда», а фраза-стон, повторяемая каждый день, в любой аудитории — и сторонников, и противников, и не примкнувших ни к тем, ни к другим: «Когда же это все кончится, наконец!» Именно так, а не в литературной редакции — «доколе?!». Отчаяние требует расшифровки. Когда же кончится бессилие власти и беспредел ее порочности? Когда кончится зарплатный голод и страх сограждан за свою физическую безопасность? Когда остановится исход российского интеллекта со своей родины? Общество не знает, чего ждать и чего желать, оно утратило политические и социальные ориентиры. Оно устало выбирать между плохим и ужасным. Потому что выбранное плохое очень скоро становится хуже не выбранного ужасного. У скверного настоящего нет никаких аргументов в свою пользу, кроме обещаний скверного будущего, если нация не поддержит порочное настоящее. Такая политика всякую власть делает сверхпромежуточной.
Вторая президентская частность. Ельцин сделал уточнение к антикризисной программе. Президент считает, что у нас нет кризиса — речь идет о стабилизационной программе. Если принять точку зрения президента, то стабилизировать имеет смысл только успех, достижение. Следовательно, 1998 год это год пусть неустойчивого, но экономического успеха. Нелепо же стабилизировать провал? Но если это так, какой смысл было менять правительство? Зачем еще одно обострение отношений с МВФ? И вообще, какой успех мы стабилизируем, если более трети национального бюджета уходит на оплату внутреннего и внешнего долга? И никакой сбор налогов не способен залатать этой дыры, потому как даже размер внутреннего долга неподъемен для нашей экономики. И тогда вопрос президенту — что нам надо стабилизировать этот долг или рост его?
Когда успехов нет, их придумывают. Это общепринятое правило игры в политике. У нового правительства иного ресурса, кроме обещаний, нет. Но назвав антикризисную программу стабилизационной, президент отобрал у нынешнего правительства этот обещательный ресурс. У президента тоже положение отчаянное. Если он признает, что эта программа антикризисная, то он должен признать, что за время его правления исполнительная власть никаких иных программ не принимала. И в 92-м, и в 94-м, и в 96-м, и в 97-м, и вот теперь, в 98-м. Следовательно, программа российских реформ, которую Ельцин олицетворяет лично, ничего, кроме перманентного кризиса, стране не принесла. С этим президент согласиться не хочет, да и не может. Уточнение в содержательной сути программы лишь подтверждает мысль, что Ельцин к выборам 2000 года не индифферентен. Ельцин классифицирует свой политический багаж.
Положение реформаторов третьей волны тоже безрадостное. У них и так нет общественного авторитета, им и так приходится доказывать, что если деловая эффективность под вопросом, то ничего другого не остается, кроме угроз и запугивания верноподданных. Кириенко так и сказал: «Мы припугнули «Газпром» специально. Чтобы другим неповадно было. Чтобы не думали, что мы бессильны. Можем перекрыть нефтяную трубу, можем арестовать имущество». Удивительно, что власть исчисляет свои способности не умением построить, обновить, начать развитие, запустить производство, а способностью припугнуть, наказать. Разумеется, это тоже прерогатива власти, но власти, объективно признающей свою неспособность стать побудителем развития страны. Отсюда и претензии на антикризисный замах. Претензии риторические. Кризис властного авторитета в стране очевиден. Он захватил все ветви власти: исполнительную, законодательную, судебную и даже номинальную четвертую власть, власть СМИ. Суррогаты опасны не тем, что они суррогаты, а тем, что они уничтожают умение производить натуральный продукт. Потому как зачем, если раскупают суррогаты. Трагедия всякой власти — демократической, авторитарной, монархической, коммунистической — в одном и том же: в утрате умения быть правдивой. Пока правда используется властью как рычаг устрашения, а не как импульс процветания, она обречена. Выиграет тот, кто сумеет эту формулу перевернуть. Лгать заставляют просчеты и провалы, за которые нужно отвечать. Федеральная власть, как, впрочем, и губернаторская, уже давно находится в этом мертвом поле неправды. Пообещал выплатить — не выплатил. Правдивая риторика не может заменить неправых дел. Конкретное свидетельство такой подмены — случай, когда премьер, вице-премьеры и министры не устают повторять о выполнении своих обязательств перед регионами по выплате заработной платы бюджетным организациям. Называются сроки, номера счетов, а перечисленных денег нет. Слабую власть всегда берут за горло: обстоятельства, олигархи, преступный мир, стачечные комитеты, кредиторы и даже средства массовой информации. И это биологически справедливо. Не способен управлять — не претендуй
