– Я спустился из-за него, – продолжал Ла Скумун. – Дашь ему пожрать! И больше не станешь морить его голодом, чтобы он скорее откинул копыта. На воле типы вроде тебя чистят нам ботинки, понял?
– Я ничего не делал, – запротестовал тот.
– Собирался. Если хоть пальцем его тронешь, я выпущу из тебя кишки, и никакие филины меня не остановят. Вот тебе доказательство…
Он повернул ножик. Цыган вздрогнул.
– Тебе кажется, я перегибаю палку? – сыронизировал Ла Скумун. – Что Ксавье и я привередничаем? Скажи, ты так считаешь?
– Нет, – ответил тот.
– Расскажешь ему, что мы с тобой встретились, и будешь его обхаживать как римского папу. Ну, пошел вон…
Он отступил, и Вернанше, пятясь, вышел из камеры. Ла Скумун оставил нож в руке и спрятал в рукав, только когда сопровождаемый Вернанше надзиратель принес пайку хлеба. Ночью он спал, не выпуская оружие из руки. При каждом обходе его черные глаза устремлялись в глаза прево, который сразу же отводил взгляд.
Вернанше угодливо выполнял роль связного между обоими друзьями в течение всего недолгого времени наказания Ла Скумуна.
В день своего выхода тот попросил прево открыть окошко двери Ксавье, когда он будет проходить мимо, чтобы они могли на секунду увидеть друг друга.
Ла Скумун завернул нож в тряпку и быстрым движением бросил через открытое окошко в камеру Ксавье. Так ему будет веселее, и Вернанше не станет его доставать.
Когда Ла Скумун вышел во двор, моросил мелкий дождик. Небо было пасмурным. Он глотнул воздуха, больше не сомневаясь в будущем. Серые корпуса тюрьмы уже не закрывали ему горизонт. А его друг будет жить.
Глава 8
За время недолгого пребывания Ла Скумуна в карцере, его место на складе занял другой, а он вновь оказался за швейной машинкой, потеряв доступ на склад, и мог разве что просунуть голову в окошко выдачи материалов.
Он видел этажерку, где громоздились коробки с пуговицами, и жил в тревоге, выжидая случая забрать свой пистолет. Новый кладовщик не покидал пост. Ла Скумун ловил момент, когда он за чем-нибудь выйдет, а надзиратель отвлечется. Это казалось одновременно и вероятным и маловероятным.
К Ла Скумуну вернулась надежда, когда в централ попал малыш Фанфан. Его распределили в мешочный цех Ксавье. Приближалось Рождество. Рождество 1943 года.
Фанфан узнал, что Ла Скумун работает в швейном цеху: кальсоны, брюки, рубашки – да здравствует брезент – шкура клиента обдирается, а материал остается.
Они встретились на прогулке.
– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.
– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?
– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.
В конце концов, у каждого своя жизнь.
– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.
– Сколько вам осталось?
Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.
– Ксавье – тринадцать, мне – десять.
– Не хило, – оценил Фанфан.
– Как пошли дела после того, как меня посадили?
– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…
– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.
Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.
– Твою мать! – пробормотал он.
– Ты чего?
– Так, ничего.
Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.
– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.
Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.
– Я здесь из-за него, – ответил он.
– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.
– Ты не понял. Он мертв.
– А ты принялся изображать из себя верного пса?
– Не пришлось. Это я его застрелил.
В голосе Фанфана слышалась горечь.
– За что?
– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.
– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.
– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…
Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.
– А ведь мы всегда были вместе, дружили. Я уверен, что он хорошо ко мне относился, радовался моему приходу, а когда я схватил пневмонию, меня навестили пятьдесят парней. Все его. Это что-нибудь да значит.
Ла Скумун понял, почему тяжесть тюремного режима не беспокоила Фанфана. Его мучили угрызения совести.
После исповеди он несколько дней молчал, а однажды ночью вновь заговорил:
– Ему надо было тоже выстрелить. Лучше бы…
– Забудь об этом, – перебил Ла Скумун. – Жизнь здесь слишком тяжела. С таким настроением ты не протянешь три года.
Заведующий хозблоком тюрьмы жаловался на нехватку средств. Старенький врач только подписывал разрешения на погребение и воздевал руки к небу. Заключенные продолжали жрать клей, раздуваться и умирать. Что тут мог поделать врач? Он четко сказал директору: «Нельзя, чтобы они ели клей».
Директор объявил: «Есть клей запрещается». Это объявление вывесили в двух цехах, где работа требовала использования данного продукта.
Но заключенные в других цехах тоже пухли и умирали. Сначала предполагалось, что они волшебным образом жиреют, но через неделю их вычеркивали из списка.
– Можно подумать, они делают это нарочно, чтобы усложнить мне жизнь, – жаловался завхозблоком.
Ла Скумун жил, поддерживаемый силой духа. Однажды он спросил, не слышно ли чего о Вилланове.
– Его никто больше не видел, – ответил Фанфан. – Из Аргентины приезжал Макс, его компаньон. Он тоже ничего не знал. Наверное, шлепнули где-нибудь в тихом уголке.
– Или он смылся с девчонкой… Такое бывает, – заметил Ла Скумун.
– Всякое бывает.
Фанфан даже не догадывался, насколько верно сказал. Общество сделало через администрацию предложение заключенным. Узники зашевелились, стали писать заявления.
Речь шла об обезвреживании бомб, снарядов, торпед и прочих неразорвавшихся штуковин, зарывшихся
