относительно безопасное место, что заведующий, какой-то Унтулис, их земляк, неплохой человек и, хочется верить, не откажет, а чтобы избавить его от лишнего риска, можно Яника оставить в условленное время на крыльце, пусть его там «случайно» обнаружат как подкидыша, он уже думал совсем о другом. Как объяснить Янику, почему он там должен быть один и никому не проговориться, что у него есть мама с папой, бабушка, дедушка? Как внушить, чтобы не рассказывал, откуда его сюда привели? Как втолковать, что даже когда очень захочется нельзя сходить по малой нужде при другом мальчике? Не может ребенок выдержать столько запретов, выдаст он себя.
Это и пришлось им сказать. Мария сразу согласилась. А Феликсу труднее было отказаться от своей идеи, которая казалась единственным выходом из безвыходного положения. Но и он, подумав, признал:
— Ты прав. — И повторил: — К сожалению, прав.
Больше Феликс ничего предложить не мог.
— Попробуй поговорить с Домиником, — неуверенно посоветовала Мария.
— Не согласится. Ты же знаешь его теорию: «Когда петля на шее, не шевелись — авось не затянется».
— А если попросить Роберта? — вспомнил он их общего друга студенческих лет. Правда, их пути разошлись.
— Бесполезно. Даже опасно.
— Настолько он изменился?
— Особенно и меняться не надо было. Он же давно откололся.
— Тогда я думал, что это не всерьез.
— Очень даже всерьез.
— И Генрик отпадает, — поспешила вернуть их к главному Мария.
— Он тоже изменился?
Феликс пожал плечами.
— По-моему, он меняется вместе с обстоятельствами. Ты же помнишь, пока считалось, что здесь Польша, он был поляком Томашевским, а когда край вернули Литве, стал литовцем Томашаускасом и жаловался на притеснения. Теперь фамилию менять вроде ни к чему, зато усердно и во всеуслышание восторгается силой немцев.
— А Норейка? — И сразу почувствовал, что огорчил их.
— Тот не отказал бы. Но дай бог, чтобы самого не забрали.
— Кто-то донес, — пояснила Мария, — что его брат при Советах был директором национализированной фабрики. Значит, большевик.
Вот кого ему надо будет найти. Только потом, когда устроит своих. Но он не утерпел:
— А где этот брат теперь?
— Кто знает…
Феликс нахмурился.
— Лучше таких вопросов не задавать.
— Ты прав. Просто… мы были немного знакомы.
В прежние годы Феликс спросил бы, откуда. Но теперь не только советует не задавать вопросов, но и сам вопросов не задает.
— Может быть, Алекс?
Побоится. В чем, в чем, а в умении запугивать нашим «освободителям» не откажешь.
— Значит, Станиславу и вовсе не имеет смысла просить… — Она была последней его надеждой.
— Станиславу как раз можно было бы, — вздохнула Мария. — Но она сама ютится у родственников. Их дом разбомбили.
Да, в подвале, когда он думал об этом их разговоре, все выглядело иначе. Выходит, утопия… Или, как мама говорит, «воздушный замок».
Феликс молчал. И Мария больше ничего предложить не могла.
В столовой забили часы. Он стал считать. Одиннадцать. Там, в подвале, сейчас греются ходьбой. И Алина шепчет Янику, что, когда папа вернется, он их уведет отсюда. В настоящую комнатку, только с закрытой дверью. Там тоже надо будет сидеть совсем тихо. Зато будет тепло.
— А ты еще раз подумай о приюте, — неожиданно напомнил Феликс.
Мария тоже оживилась.
— Сам видишь, другого выхода нет. Единственное, что можно попробовать, — и она вопросительно посмотрела на мужа, — попросить Унтулиса взять туда Нойму, чтобы Яник не был совсем один. Поварихой или хотя бы нянечкой. — Она угадала мелькнувшую у него мысль и поспешила объяснить: — Ты не обижайся, но Алину туда нельзя. Потому что Нойму Яник привык называть тетей, а маму так называть не сумеет.
Да, к сожалению, она права…
— Но чтобы Унтулис мог взять ее на работу, — напомнил Феликс, — ей тоже нужен документ.
Мария сникла.
— Ты же сказал Стефе, что для Алины документ раздобудешь. Попробуй достать еще один.
— Пока и одного нет, а ты уже про второй.
— …Мы с тобой у двух разных ксендзов попросим выписки из костельной книги о крещении. Объясним, что человек потерял метрику, а для того, чтобы получить другую, нужна выписка. Правда, надо знать, на какую фамилию, чтобы такая запись в книге все-таки была. И чтобы возраст подходил.
Феликс сидел, уже знакомо уставившись в пол.
— Но если ты придумал что-нибудь лучшее…
И тут он сказал:
— Для Алины тоже надо искать другое место. Стефа отказалась.
Феликс повторил всю ее, как он выразился, речь. Оказывается, Стефа заговорила с ним сразу же, как только они спустились по лестнице. Начала с того, что при муже Алины не решилась все объяснить, но они с Марией должны ее понять — не может она прятать у себя Алину. Это ведь то же самое, что шагнуть в толпу евреев, которых ведут на расстрел. Искренне вздохнула. Очень ей жалко Алину и вообще несправедливо это — убивать невинных людей. Но раз уж немцы вбили себе в голову такое — как пойти против? Они же такие страшные, тем более что все равно не поможет это, — ведь документы у Алины будут ненастоящие; да и кто поверит, что такого интеллигентного вида женщина — прислуга. А главное, что и с крашеными волосами ее узнают — тут Феликс немного запнулся, — …глаза слишком еврейские.
Вдруг мелькнуло в памяти, как его поразили, когда он впервые увидел Алину, ее глаза. Огромные, бархатистые, и он долго не мог определить, что в них такое необычное, почему так тянет смотреть в эти глаза. До сих пор тянет…
— Профессор, ты нас слышишь?
— Слышу.
— А по-моему, ты сейчас далековато отсюда.
— Извините.
— Мария подала хорошую мысль — поговорить с женой Норейки, со Станиславой, словом, с теми, кто сам не может помочь, но остался нормальным человеком. Вдруг они кого-нибудь найдут.
— Спасибо…
Оттого, что опять забрезжила надежда, он острей почувствовал томившее весь вечер чувство вины за то, что взвалил на них такое опасное, непосильное бремя. Стал им объяснять, что не имел права к ним приходить, но другого выхода у него, к сожалению, не было. В подвале больше оставаться нельзя. Холодно. Да и неизвестно, что случилось с женщиной, которая им оставляла в условленном месте еду. Они уже несколько дней ничего, кроме снега… — О картофельной шелухе он говорить не стал. Он чувствовал, что не надо ничего объяснять, они все понимают. Но говорил. Только когда увидел в глазах Марии слезы, умолк.
Мария быстро вытерла глаза.
— Пойду постелю тебе в детской.
Так и сказала: «В детской».
