– А чего ж не рожать, коли сытно да спокойно! Была бы молодуха здоровая, а дите себя долго ждать не заставит. Абы очи позеленели… Вот когда война с варягами шла, не очень-то можно было разродиться.
– Так откель же нам было рожать, Доброслава, раз мужья на фронте?! Зеленец зеленцом, а ветром ребеночка себе в утробу не надуешь!
– Ну-у, Вера, некоторые ведь и без мужей-то забрюхатеть умудрялись.
Свет вздрогнул, оглянулся. Однако Вера оказалась всего-навсего седой морщинистой старухой, сухой, как палка, и с бородавкой на правой ланите.
– Так мы ж, Доброслава, не додолки, у коих ни стыда ни совести. Те-то под убийцу отца родного улягутся, абы токмо понести! – Старуха с удивлением посмотрела на обернувшегося незнакомца: – Здравы будьте, сударь!
– Извините, сударыня, обознался, – пробормотал Свет, недовольствуя собой.
И в самом-то деле, подумал он. Что это со мной? Мало ли Вер живут в Словении!.. Да и Кристы, как известно, тоже иногда встречаются.
Между тем процессия, покидая Олонецкую, втянулась между Рук Двух Богинь.
Ключград – морские врата в Западную Европу – был сравнительно юным городом. В середине прошлого века ему исполнилось пятьсот лет. Уже по одной этой причине он сильно отличался от старинных словенских городов.
Однако погосты везде одинаковы – что на Волге, что на Чусовой, что на Неве. Во всяком случае Смоленский, расположившийся возле реки Смоленки, делящей Межневье на два неравных острова, был похож на любой другой погост княжества: над собранными в ровные ряды могилами шелестели желтеющими листьями высоченные березы и тополя, а в их кронах перекликались друг с другом и хлопали крыльями постоянные сожители умерших – вороны. Голоса их звучали хрипло и недовольно. Наверное, вороны приняли плакальщиц за своих конкуренток.
Процессия неторопливо двигалась по центральной аллее, стремительно уменьшаясь в размерах. С обоих сторон тянулись неогороженные – в отличие от киевских кладбищ – могилы. Склепы встречались только возле ворот – великородных на Смоленском не хоронили уже около века. На каждой могиле белая рука Мокоши перекладывала стилизованное человеческое сердце в черную руку Марены. Тонкие пальцы Мокоши уже разжимались, а мощная длань Марены неотвратимо стискивала сердце в кулаке – мечтающий вырваться, оставь надежду.
Процессия повернула направо, и с левой стороны потянулись могилы, увенчанные вместо Рук Двух Богинь затейливыми крестами распятия, – на Смоленском хватало места и христианам. В хвосте процессии кое-кто истово крестился, а Свет изо всех сил заставлял себя не глазеть на таблички с датами – привычное занятие заглянувших к месту вечного упокоения.
Ментальная обстановка вокруг оставалась неизменной.
Свернули налево, перешли неширокий мост через Смоленку. Перила моста были так же выполнены в виде Рук Богинь – разве что Рук было не две, а несколько десятков. Перед мостом зеваки отстали окончательно, разбрелись по могилам родственников и знакомых, и взгляд Света теперь упирался в синие спины членов Колдовской Дружины. Спины, согласно ритуалу, горбились. Свет снова включил Зрение: над собратьями, окромя ритуальной печали, висел знакомый страх. Как ни странно, ныне страх этот почему-то оказался заразительным – у Света гулко-гулко заколотилось сердце. Наверное, оно почувствовало возле себя Руки Двух Богинь. Пришлось выключить Зрение и заставить сердце успокоиться.
А потом начался участок, где хоронили волшебников. Здесь на могилах, вместо Рук Двух Богинь, стояли гранитные изображения сов – по преданию Семаргл явился к первому колдуну Словении Любомыслу Треуху, приняв обличье мудрой птицы.
Шестеро колдунов в синем сняли гроб с погребальной колесницы, поставили на Постамент Последнего Прощания, и начался ритуал собственно похорон.
Свет остановился поодаль, дабы траурные речи не отвлекали его от главной задачи.
Волхв прочитал свои молитвы, начали говорить добрые слова волшебники и сотрудники принципата.
Свет сотворил С-заклинание и принялся прощупывать присутствующих. Волшебников он не трогал: ни к чему было устраивать на похоронах панику. Собственно не трогал он по-настоящему и остальных, лишь слегка касался их ментальной оболочки – ему требовалось обнаружить, кто из неволшебников почувствует его прикосновение. Это и стало бы подозрительным. Настоящий неволшебник, как известно, ничего подобного почувствовать просто не способен…
К гробу вышел князь Сувор Нарышка.
Свет поморщился: парню не следовало привлекать к своей персоне внимание. Впрочем, он тут же одернул себя – Сувор скорее привлек бы к своей персоне внимание, если бы отказался молвить другу и прямому начальнику прощальное напутствие.
Печальный князь Сувор говорил, а Свет продолжал обследование присутствующих.
К Нарышкам он обратился, когда все прочие были проверены. Волхв отпел прощальную, гроб уже подняли, поднесли на полотенцах к свежевырытой могиле, и Свету пришлось смешаться с толпой, для отвода глаз взять в десницу горсть мягкой земли.
– Да взлелеем в сердце своем Семаргла! – запел волхв. – Да убьем в себе Додолу!
Гроб принялись опускать в могилу.
Княжна Снежана стояла спиной к Свету, ее шея была красиво изогнута, десница теребила подол черной простой юбки.
Свет хмыкнул, коснулся ментальной оболочки кикиморы, и девица вдруг дернулась, оглянулась, вперила в чародея широко раскрытые удивленные глаза.
Неожиданно налетел ветер, зашумел кронами тополей и берез, сорвал с головы княжны шляпку, дробно простучал комочками земли по крышке гроба.
В глубине девичьих глаз было такое, от чего у Света опять гулко-гулко заколотилось сердце. А потом – столь же неожиданный, как и порыв ветра, – в душу Света вновь хлынул страх. Волна его была так мощна и глубока, что Свет захлебнулся. Последнее, что он успел увидеть, были – теперь уже совсем большие и круглые – глаза княжны Снежаны.
А потом на него навалилась кромешная тьма.
В себя он пришел от того, что рядом пели. Все тело – от пяток до макушки – переполняла непривычная слабость. Под боком и ланитой было мягко. Поднял голову, огляделся. И понял, что находится в карете. Карета была не та, на которой они с Сувором приехали к погосту, однако баул его стоял на переднем сиденье.
Свет, кряхтя, сел, с трудом потер ладонями лицо. Карета стояла на месте, лишь чуть подрагивала, когда лошади переступали с ноги на ногу. А пел кучер. Унылая песня его оказалась такой же сумрачной, как душа чародея Смороды.
Я же был вроде на погосте, с трудом вспомнил Свет. Кого-то будто бы хоронили…
И память тут же вернулась. Вернулись мудрые птицы на могилах волшебников. Вернулись круглые от испуга глаза кикиморы. И страх тоже вернулся. Но теперь со страхом вполне можно было справиться.
И Свет с ним справился. Шевельнул все еще непослушными руками и ногами, сел.
Кучер тут же прекратил унылую песню, глянул в открытое переднее окошко.
– Очухались, сударь? Вот и славно!
– Где мы? – спросил хрипло Свет и откашлялся.
– А возле погоста, ждем, покудова похороны закончатся и господа вернутся. В первый-то раз поминают еще возле могилы, сами ведаете…
Так это же Ярик, сообразил вдруг Свет. «Мамочкин платочек»…
Снаружи раздались летящие шаги, распахнулась правая дверца. В карету, подобрав подол юбки, влезла запыхавшаяся кикимора со стеклянным пузырьком в деснице.
– Ой, вы уже очнулись, чародей?! А я тут нашатырный спирт принесла…
Свет потупил взор. Не мог он сейчас смотреть на эту девицу, ну никак не мог. Чувствовал, что через секунду на него нахлынет новая волна невыносимого страха, и опять он позорно потеряет сознание.
– Вы бы еще полежали, сударь, – сказала кикимора, поставила пузырек на сиденье и коснулась
