В спальне кашлянули.
Свет поднял голову:
– Кто здесь?
Ему не ответили, но паутина стала растворяться во мраке, а потом стал растворяться непонятно в чем и сам мрак. Словно чернила разводили молоком – по капле, по капле…
– Забава, это вы? Идите сюда…
Послышались легкие шаги. На кровать присели.
Мрак стремительно исчезал – молоко хлынуло в чернила струей.
Теплая ладонь коснулась его чела, и от прикосновения этого повеяло родным и близким, казалось бы, давно забытым, но вот воскресшим сейчас, словно и не было позади многих и многих лет.
– Мам-ма!!!
– Да, мой хороший…
– Мама. – Он отшатнулся к стене. – Как вы сюда попали? Ведь вы… – Слово «умерли» застряло в горле, и получился какой-то полухрип-полувсхлип.
Теплая ладонь нашла его ланиту. Мрак исчез окончательно и бесповоротно .
Она сидела с краю, такая знакомая и такая молодая. Совсем не та старуха, что он видел на похоронах… Сиренево-черное платье, но не то, что носила Снежана, а давно забытое, мягкое, домашнее, прикосновение к которому родило ощущения уюта и защищенности. И никаких косичек-хвостиков…
– Как я могла сюда не попасть, мой хороший? Ведь моему сыну плохо!
Знакомая ладонь легла на затылок. Лицо Света ткнулось в теплое и мягкое. И слезы брызнули из глаз. Нет, ничто не было забыто…
– Да, мама, мне плохо… мне ужасно… мне невыносимо…
Слова рвались из души, но рыдания не пускали их.
Она отпустила его голову:
– Поплачьте, сыне, поплачьте. Слезы смывают не только грязь…
И он плакал.
А когда выплакался, она мягко проговорила:
– Что случилось, сыне? Почему вы позвали меня?
– Но я не… – Свет оборвал себя. Раз она говорит – позвал, значит так и есть. – Я не ведаю, мама… Происходит что-то странное. Кажись, я начинаю сомневаться в том, чему меня учили. Кажись, волшебство совсем не такое, каким я себе его представлял. Или я навоображал себе невесть чего, или против меня действуют силы, которые сродни богам.
– Боги милосердны, сыне. Даже когда они допускают жестокость, ими движет допрежь всего милосердие.
Он был не согласен с нею, но резко возражать не стал. Странно, однако мысль о милосердии богов слегка согрела душу.
– Хорошо, – мягко сказал он. – Но буде против меня действуют не боги, а люди, то силы свои они все равно получили от богов. А если взять Перуна…
– Перун тоже милосерден, сыне. К тем, кто погиб на войне…
– От такого милосердия мне ни жарко ни холодно… Впрочем, о чем это я?
Теплая ладонь вновь коснулась его ланиты, утерла слезы.
– Сыне, сыне… Мне кажется, вы обманываете себя. По-моему, сейчас вас волнуют вовсе не волшебство и боги, а нечто совсем другое. Очень важное. Вы же пытаетесь уйти от него, и заняться более легкими вопросами…
– Но разве может быть что-то важнее дела, которому посвятил всю жизнь?
– Может! Человек, которому собираешься посвятить всю жизнь!
– Мама! Я не намерен этого делать… Как можно посвятить жизнь человеку? Я волшебник и не собираюсь рисковать своим Талантом. Один раз у меня это прошло… Но похоже только потому, что я воспринимаю любовь с женщиной как физические упражнения. Иначе Семаргл давно лишил бы меня Таланта!
Она улыбнулась:
– Талант и существует для того, чтобы им рисковать… Знаете, сыне, по-моему, вы слишком легко жили все эти годы. Все ваши проблемы касались вас одного. Или вас и таких, как вы… Но есть в мире и другие люди. Те, кто не только ненавидит, но допрежь всего любит. Те, кто не столь уверен в себе, сколь вы. Те, кто присно вынужден жить рядом со страхом, зато находит в себе силы победить оный страх.
– Но… – сказал Свет. И замолк.
Она говорила странные вещи, о которых он ввек не задумывался, но получалось, что она попадала в самую точку. Именно так он и жил – без любви, но с ненавистью; с уверенностью, но без нерешительности, без страха… Но и без смелости, ибо все познается в сравнении. Ибо не зря боги все в подлунной поделили пополам и всему дали пару. Мраку – свет, силе – слабость, глупости – ум… А мужчине – женщину. Или женщине – мужчину, кому как нравится…
И сами боги поделены на пары. Дажьбог с Мокошью, Марена с Велесом, Ярило с Костромой, Хорс с Купалой. Красавица Додола – с громилой Перуном – что может быть нелепее такой пары? И тем не менее она существует.
Лишь Семаргл оказался один-одинешенек. Впрочем, Сварог – тоже без пары, но это лишь исключение, подтверждающее правило. Породителю не нужна пара – иначе он будет всего лишь одним из двух родителей, отцом, который без матери – совершеннейшее ничто… А вот Семаргл – это уже перевесок, это уже из ряда вон выходящее, то, чего попросту не может быть!
Последняя мысль ужаснула Света. Знали бы о ней Кудесник и Великий Волхв… Хватайте еретика, братие! На дыбу его, братие, на кол! Помнит кто-нибудь, как сажают на кол? Нет?.. Ну ладно, летописцы отыщут…
Но ведь даже в волшебной науке – есть парные заклятья. И Дневному волшебству сопутствует Ночное… Так почему же в среде колдунов этот фундаментальный закон, закон парности, нарушается? Почему в Колдовской дружине много волшебников и мало волшебниц? Ведь среди детей начатки Таланта встречаются примерно поровну – и у девочек, и у мальчиков. Но из тысячи девочек девятьсот девяносто девять волшебству предпочитают материнство. Не случайно ведь влияние додолок столь велико!.. Что это – грубое нарушение законов природы? Или просто законы ее несколько иные, чем нам кажется?..
Всем ведь известно: Дневные волшебники уверены в себе, никого не боятся и всегда имеют кусок пшеничного хлеба с вологодским маслом.
Так почему же девятьсот девяносто девять из тысячи готовы сменить уверенность и сытую жизнь без страха на сомнительное счастье родить ребенка? Добровольно готовы, а не потому что подверглись изнасилованию… Да, кстати… А почему боги устроили подлунную так, что перенесенное насилие полностью и окончательно ломает судьбу человека? Ведь даже биологической ответственности у изнасилованной – буде нет зеленца – не наступает! Так почему же наступает магическая? Я бы понял, если бы наказание в виде лишения Таланта наступало за прегрешения самой кандидатки в колдуньи… Так нет же, терпящая насилие тут же наказывается еще раз… Неужели для богов главным прегрешением является сам факт лишения девственности?.. Ну нет, тогда бы Мокошь не родила Дажьбогу Рюрика. И не стремилась бы тогда Додола отдаться всякому, кто попадается на пути… Нет, брате, есть тут какая-то логическая неувязка!
Сытая жизнь против сомнительного счастья – и девятьсот девяносто девять выбирают второе… Или, может быть, это счастье выглядит сомнительным лишь с моей точки зрения?!
– Мама, вы были несчастливы из-за меня?
Она выпрямилась, задумалась. Взгляд ее ушел далеко-далеко, в никуда. В прошлое.
– Когда вас, сыне, у меня забрали, я много лет считала себя самой несчастной женщиной в подлунной. Покуда однова не поняла: несчастье мое происходит вовсе не от того, что я лишилась сына. Несчастье мое – неспособность родить второго. Ведь появись у меня второй сын или дочка, жизнь моя вновь бы обрела смысл. Ибо возникло бы кого любить и о ком заботиться… Но ведь, с другой стороны, заботиться можно и о муже. А любить своего ребенка можно и на расстоянии. Главное, чтобы у него все было хорошо! А у вас, стрижик мой ясный, все было хорошо… И, поняв это, я перестала чувствовать себя несчастливой.
