уменьшить скорость. Я лечу в глубоких лощинах, чтобы заманить преследователя вниз и заставить его опасаться столкновения с землей. Но русский остается наверху, и время от времени трассы от его пуль пролетают близко от носа моего самолета. Лощина расширяется и поворачивает куда-то на юго-запад от реки – и я пытаюсь резко повернуть, тогда как «Ла-5» еще висит на хвосте. Гадерманн докладывает, что его пулемет заело. Трассы прошивают нижнюю плоскость крыла моего самолета. Гадерманн кричит:
– Поднимайся выше!
Я отвечаю:
– Не могу. Ручка и так уперлась мне в живот.
Меня начинает удивлять, что летчик позади меня ухитряется на своем истребителе маневрировать не хуже меня. По моему лбу течет пот. Я продолжаю тянуть на себя ручку снова и снова; пули продолжают свистеть под моим крылом. Повернув голову, я вижу напряженное лицо ивана. Другие «Ла-5» отстали, по всей видимости считая, что их коллега меня собьет. Такие полеты для них не сахар – повороты вверх-вниз на высоте 3–5 метров. Внезапно на вершине земляного укрепления я вижу немецких солдат. Они машут как сумасшедшие, очевидно не в силах понять, что происходит. Внезапно раздается радостный вопль Гадерманна:
– Этот «Ла-5» упал!
Гадерманн сбил его из своего пулемета? Или какой-нибудь лонжерон треснул из-за сильного давления и резких поворотов? Меня это уже не волнует. В своем шлемофоне я слышу громкие вопли русских и шум. Русские видели, что произошло, и это, по всей видимости, было чем-то необычным. Я уже не вижу лейтенанта Фикеля и лечу назад в одиночестве. Подо мной лежит в поле горящий «Ju-87». Унтер-офицер и его бортстрелок в целости стоят около машины, и к ним бегут немецкие солдаты. Так что завтра наши пилоты вернутся. Недалеко от аэродрома я догоняю машину Фикеля. Думаю, мы трое – я, Фикель и Гадерманн – можем отпраздновать второй день рождения. Фикель и Гадерманн поддерживают идею празднования. На следующее утро звонит офицер, управляющий полетами в этом секторе, чтобы сообщить, с каким беспокойством они наблюдали вчерашнее представление, и сердечно поздравляет меня от имени всей дивизии. Радиоперехват вчерашней ночи позволил сделать вывод, что пилотом истребителя был довольно знаменитый советский ас, дважды награжденный званием Героя Советского Союза. Он был хорошим летчиком, и это я должен признать.
Через какое-то время после этого события мне дважды доводится докладывать рейхсмаршалу. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и следую в замок, унаследованный рейхсмаршалом от его предков. Войдя во двор, я в крайнем удивлении вижу Геринга, стоящего рядом со своим личным лечащим врачом. Он облачен в средневековый немецкий охотничий костюм и стреляет из лука в ярко расцвеченную цель. Геринг не обратил на меня никакого внимания, пока не расстрелял всех своих стрел. Меня изумило то, что ни одна из стрел не попала мимо цели. Я мог только надеяться, что ему не придет в голову показать свою спортивную ловкость, устроив соревнование со мной, – в этом случае Герингу пришлось бы узнать, что с моим раненым плечом я не в состоянии держать лук, не говоря уж о натягивании тетивы. Тот факт, что мне приходится докладывать ему в меховых ботинках, уже сам по себе говорил о моей физической форме. Геринг сказал, что уделяет много времени стрельбе из лука – таким образом он сохраняет форму. Его доктор вольно или невольно вынужден присоединяться к нему. После простого обеда в семейном кругу, на котором в качестве гостя присутствовал один генерал Лорцер, я узнал причину моего вызова. Рейхсмаршал решил наградить меня Золотой медалью пилота с бриллиантами и просит меня сформировать эскадрилью из новых, вооруженных 50-миллиметровыми орудиями, самолетов «Me-410» и затем возглавить ее. Он надеется, что с этим типом оружия мы достигнем решающего превосходства над четырехмоторными самолетами противника. Из этого я заключаю: поскольку совсем недавно я был награжден бриллиантами, новая награда дается с целью уговорить меня превратиться в пилота- истребителя. Уверен, что Геринг мыслит категориями Первой мировой, в которой все пилоты, награжденные Pour le Me rite, были пилотами-истребителями, как и он сам. Геринг явно благоволил к своей области в люфтваффе и к тем, кто принадлежал к ней, и потому хотел включить меня в эту категорию. Я рассказываю ему, как сильно я желал раньше стать истребителем и что этому помешал только случай. Но я упоминаю и про приобретенный бесценный опыт пилота пикирующего бомбардировщика, и что я категорически не хочу изменений. Я умоляю рейхсмаршала отказаться от своей идеи. Геринг сообщает, что уже есть одобрение фюрера по поводу этого перевода, хотя он и не был особенно рад, что я оставлю пикирующие бомбардировщики. Тем не менее фюрер согласился с ним, что я ни в коем случае не должен более приземляться за русской линией фронта, чтобы подбирать экипажи подбитых самолетов. Это приказ. Если нужно подобрать экипажи, то пусть это делают другие. Услышанная новость удивила меня. Среди наших правил было одно самое важное: «Любой сбитый должен быть подобран». Я придерживаюсь мнения, что как раз я и должен подбирать, поскольку имею больше опыта и потому эту операцию мне выполнить легче. Но возражать в данных условиях было бы пустой тратой сил. В критические моменты я буду поступать так, как этого потребуют обстоятельства. Через два дня я возвращаюсь обратно, чтобы принять участие в операциях в Хуси.
Во время паузы в несколько дней я решаю совершить небольшое путешествие в Берлин на совещание, которое долго откладывалось. На обратном пути я приземляюсь в Гёрлице, чтобы некоторое время побыть дома. Затем я продолжаю двигаться на восток через Вёслау близ Вены. Здесь кто-то пытается дозвониться ко мне ночью; утром я делаю звонок друзьям и выясняю, что из штаб-квартиры рейхсмаршала в Хуси пришло телефонное сообщение и меня повсюду разыскивали, но не могли до меня дозвониться. Я немедленно звоню Герингу, и его адъютант сообщает, что я должен немедленно проследовать в Берхтесгаден. Я подозреваю, что будет предпринята еще одна попытка либо привлечь меня к выполнению каких-нибудь особых поручений, либо назначить в штаб. Я спрашиваю:
– Для меня это будет хорошо или плохо?
Адъютант знает, что я имею в виду.
– Определенно не плохо.
Все еще с подозрением я впервые лечу низко вдоль Дуная. Погода – самая скверная из всех, что можно представить. Облака на высоте всего в 40 метров; практически все аэродромы запрещают посадку. Под Веной в густом тумане перед самолетом постоянно появляются из леса высокие деревья. Я лечу над долиной из Санкт-Пёлтена в Амштеттен курсом на Зальцбург, где и приземляюсь. Здесь меня уже ждут; отвозят в загородный дом рейхсмаршала недалеко от Бергхофа в Оберзальцбурге. Геринга нет – он находится на совещании с фюрером. Когда Геринг возвращается, мы садимся за стол. Его дочь Эдда уже взрослая и вполне оформившаяся девушка; ей разрешено сидеть с нами. После короткой прогулки в саду разговор принимает официальный оборот. Мне не терпится узнать, куда дует ветер на этот раз. И сад, и дом говорят о хорошем вкусе; ничего вульгарного или роскошного. Семья ведет простой образ жизни. Мы переходим в кабинет Геринга, освещенный из-за множества окон ярким светом. Из них открывается величественная панорама на горы, поблескивающие в лучах весеннего солнца. Геринг явно имеет слабость к древним традициям и старинным костюмам. Я даже не смог бы описать его одеяние – что-то вроде мантии или тоги, в которые облачались древние римляне, красно-коричневого цвета и скрепленная золотой брошью. Я не могу точно описать ее – с подобной одеждой я никогда не сталкивался. Геринг курит длинную, достающую до пола трубку с изящно разукрашенной фарфоровой чашечкой на конце. Помню, мой отец когда-то имел подобную трубку; в те дни трубка была длиннее, чем я. Поглядев на меня в молчании, Геринг начинает говорить. Меня вызвали, чтобы вручить еще одну награду. Он прикрепляет на мою грудь Золотую медаль фронтовой службы с бриллиантами в качестве награды за недавно выполненный двухтысячный вылет. Это совершенно новая награда, которую раньше не вручали никому, поскольку никто до этого не совершил столько боевых вылетов. Медаль сделана из цельного золота, но в центре находится платиновый венок с перекрещенными саблями, над которыми крошечными алмазами выложено число «2000». Я рад, что с этой наградой не связано какое-нибудь неприятное поручение, которое мне пришлось бы выполнять.
Затем мы обсуждаем положение на фронте, и Геринг высказывает мнение, что мне необходимо, не теряя времени, возвращаться на аэродром. Я намеревался сделать именно это в любом случае. Он сообщает, что готовится большое наступление и в следующие несколько дней следует ожидать сигнал к его началу. Он только что вернулся с совещания, на котором ситуация была обсуждена во всех деталях с самим фюрером. Геринг удивлен, что я не заметил на своем участке этих приготовлений, поскольку в операции
