страха перед ассоциациями, которые могло вызвать это слово. Он ощутил только внутреннюю пустоту: никаких воспоминаний, никаких эмоций. Глядя на себя, как на фотографии премьер-министров и кинозвезд в газетах, он не думал, что разгадывает тайну, распутывает тайную игру, заняться которой хотел много дней; он просто смотрел на свое лицо, как на старое пальто, к которому привык, надевая его каждый день, как на привычное зимнее утро или старый зонтик, на который смотрят, не замечая его. Спустя какое-то время Галип подумает: «Я тогда настолько привык жить с самим собой, что не замечал своего лица». Однако спокойствие его было недолгим: едва он сумел посмотреть на свое отражение в зеркале с тем же вниманием, с каким много дней смотрел на сотни фотографий, на лице тут же обозначились тени букв.
Странным было прежде всего то, что можно смотреть на собственное лицо словно на лист исписанной бумаги или таблицу со значками, на которой можно было различить буквы, проступившие между глазами и бровями. Через некоторое время буквы приобрели настолько определенные очертания, что Галип задумался: почему он не видел их прежде? Может, это видение от усталости, от многочасового разглядывания букв на фотографиях; он отходил от зеркала, а когда возвращался к нему, видел буквы на прежних местах: эти буквы, проступив, не исчезали, как фигурки в рисунках-загадках на страницах детских журналов, когда при одном взгляде ты видел ветви дерева, а при другом притаившегося в ветвях вора; эти буквы оставались на своих местах, там, внутри топографии лица, которое Галип рассеянно брил каждое утро, в области носа, где хуруфиты настойчиво размещали «алиф», внутри глаз и бровей, внутри скругленной поверхности, называемой «овал лица». Теперь прочитать их было несложно, сложно было не прочитать. Галип попытался избавиться от нервировавшего его видения на своем лице и пустил в ход придерживаемую на всякий случай в уголке сознания мысль (она пришла к нему, пока он внимательно читал и просматривал фотографии и книги хуруфитов) о том, что все это смешно, это лишь детские игры, все эти буквы и лица и их взаимосвязи надуманны, но изгибы и линии на его лице так четко указывали на некоторые буквы, что он не в силах был оторваться от зеркала.
Все случилось так быстро, он так быстро увидел буквы и слово, на которое они указывали, что впоследствии не мог вспомнить, родилось ощущение ужаса оттого, что лицо его обратилось в маску с обозначенными знаками, или оттого, что он понял смысл, начертанный буквами.
Всякий раз, думая о своем лице, он понимал, что Джеляль не только видел буквы под его глазами, но и знал, что настанет день, когда Галип и сам их увидит; Галип осознавал, что они вместе начали эту игру, но не мог с уверенностью вспомнить, подумал ли он об этом, когда в первый раз разглядывал себя в ванной. У него было странное состояние: он хотел плакать, но не мог, ему было трудно дышать, из горла вырвался стон, который он не в силах был сдержать; рука потянулась к окну.
Открыв окно, он уперся локтями в раму и наклонился вниз, в бездонный колодец простенка: оттуда шел отвратительный запах, запах скопившегося за полвека голубиного помета, выброшенных вещей, домашнего мусора, городского дыма, грязи-запах безнадежности. Сюда бросали то, о чем хотели забыть. Взять да и броситься в невозвратную темень пустоты, нырнуть в воспоминания, от которых у нынешних жителей не осталось и следа, в паутину тьмы, которую терпеливо, годами плел Джеляль, украшая ее мотивами колодца, тайны, загадок старой поэзии; но Галип лишь стоял и смотрел вниз, как пьяный, силящийся что-то вспомнить.
Все было ясно, понятно и определенно. Оценивая свои последующие действия, он нашел их логичными, разумными и необходимыми. Он пошел в гостиную и немного посидел в кресле. Отдыхая, навел порядок на столе Джеляля, аккуратно сложил бумаги, газетные вырезки и фотографии в коробки и убрал их в шкаф. Привел в порядок не только то, что разбросал за два дня пребывания в квартире, но прибрал и за Джелялем: вытряхнул пепельницы, вымыл чашки и стаканы, приоткрыл окна и проветрил квартиру. Умыл лицо, снова заварил крепкий кофе, на чистый стол поставил старую и тяжелую пишущую машинку Джеляля-'ремингтон' и сел. Бумага, которой всегда пользовался Дже-ляль, лежала в ящике стола; он вынул лист, вставил в машинку и тут же начал печатать.
Первую статью он начал словами: «Я подошел к зеркалу и прочитал свое лицо». Вторую: «Наконец во сие я стал человеком, быть которым мечтал столько лет». В третьей он повел речь о старых историях, связанных с Бейоглу. Вторую и третью статьи он написал легче, чем первую, но с большей горечью и надеждой. Он был уверен, что статьи получились именно такие, какие нужны для рубрики Джеляля, и не сомневался, что их напечатают. Под каждой статьей он поставил подпись Джеляля, которую тысячи раз изображал на последних страницах своих школьных и лицейских тетрадей.
Когда рассвело и проехал мусорный грузовик, в котором гремели, ударяясь друг о друга, контейнеры, Галип изучил фотографию Джеляля в книге Ф. М. Учунджу. На одной из страниц увидел также выцветшую фотографию без подписи и решил, что это и есть автор. Он внимательно прочитал биографию Ф. М. Учунджу в начале книги; подсчитал, сколько лет ему было, когда он впутался в неудавшийся военный переворот 1962 года. Если, направившись в чине лейтенанта к первому месту службы в Анатолии, он мог видеть выступления молодого тогда борца Халита Каплана, значит, он был примерно в возрасте Джеляля. Галип просмотрел фотографии выпускников в ежегодниках военного училища за 1944-1946 годы. Он встретил несколько лиц, которые могли бы быть изображением в молодости того человека, чья неподписанная фотография была помещена в книге. Но приметной там была лысая голова, а в военном ежегоднике все были в офицерских фуражках.
В половине девятого, засунув во внутренний карман пиджака три сложенных статьи, он надел пальто и стремительно, как торопящийся на работу отец семейства, вышел из дома Шехрикальп.
Редактор газеты был на совещании с руководителями отделов. Галип постучал в дверь и, немного подождав, вошел в кабинет Джеляля. Со дня его первого прихода здесь ничего не изменилось, все вещи были на своих местах. Он сел за стол Джеляля и начал быстро перебирать ящики: старые приглашения на коктейли, вырезки из газет, которые он видел в прошлый раз, пуговицы, галстук, наручные часы, пустые пузырьки из-под чернил, лекарства и темные очки, на которые в прошлый раз он не обратил внимания. Надев темные очки, он вышел в коридор. Войдя в просторный кабинет редакторов, он увидел что-то писавшего за столом Нешати. Стоящий около него стул, на котором в прошлый раз сидел журналист из иллюстрированного журнала, был пуст. Галип подошел к столу, сел и спросил:
— Вы меня помните?
—Помню! Вы цветок в саду моей памяти,-ответил Нешати, не поднимая головы. — Память-это сад, чьи слова?
— Джеляля Салика.
— Нет, это слова Ботфолио-,-сказал старый журналист и посмотрел на Галипа, — из классического перевода Ибн Зерхани. Джеляль Салик, как всегда, своровал. Как вы его темные очки.
—Очки мои, — сказал Галип.
— Стало быть, очки тоже создаются парами, как люди. Дайте-ка посмотреть. Галип снял и отдал очки. Старик осмотрел очки, надел их и стал похож на одного из знаменитых бандитов 1950-х, о которых писал Джеляль, на хозяина казино, публичного дома или владельца заведения, того, что пропал вместе с «кадиллаком». Старик взглянул на Галипа, загадочно улыбаясь:
— Напрасно говорили, что надо уметь иногда смотреть на мир глазами другого человека. Якобы именно тогда человек начинает постигать тайну мира и людей. Вам понятно? Чьи это слова?
—Ф. М. У чунджу,-ответил Галип.
— Ничего подобного. Он просто глупец из числа обездоленных. От кого ты слышал его имя?
— Джеляль сказал, что это один из псевдонимов, которым он много лет пользовался.
— Стало быть, человек, выживая из ума, не только отрицает свое прошлое, но и вспоминает о других, как о себе. Не думаю, что наш ловкач Джеляль настолько впал в маразм. Нет, у него точно здесь какой-то расчет, он сознательно солгал. Ф. М. Учунджу — это реально существовавший человек. Это был офицер, который двадцать пять лет назад буквально завалил нас своими письмами. Одно-два письма мы для приличия опубликовали среди читательских откликов, после чего он стал каждый день приходить в редакцию, как на работу. И вдруг пропал. Двадцать лет его не видели. А неделю назад пришел, сверкая своей лысиной, явился, чтобы увидеться со мной, оказывается, он восхищен моими статьями. Он был грустен и сообщил, что проявились «знаки».
— Какие знаки?
—Ладно, ладно, уж ты-то знаешь. Или Джеляль ничего не говорил? Время настало, знаки появились, начинаются уличные волнения, грядет светопреставление, революция, спасение Востока, а?
