— Позавчера мы с Джелялем вспоминали вас в связи со всем этим.
— Где он прячется?
— Я не помню.
— Сейчас идет заседание редколлегии, — сказал Нешати,-твоему дяде Джелялю дадут от ворот поворот, потому что он не приносит новых статей. Скажи ему, что они собираются предложить мне его рубрику на второй странице, но я откажусь.
— Позавчера, когда Джеляль рассказывал о военном перевороте начала 60-х годов, к которому вы оба имели отношение, он говорил о вас с большой теплотой. .
— Ложь, — не поверил журналист, — он ненавидит и меня, и всех нас. Джеляль продал переворот. Разумеется, тебе он этого не рассказывал, небось говорил, что это он все организовал, но твой дядя Джеляль принял участие в событиях, как всегда, только после того, как в успехе уже никто не сомневался. А до этого, когда газету только начали рассылать по всей Анатолии, когда, передавая ее из рук в руки, читатели рассматривали рисунки пирамид, минаретов, масонских символов, ящериц, сельджукских куполов, царских русских банкнот и многого другого, Джеляль просто собирал фотографии своих читателей, как дети собирают фотографии артистов. Однажды он написал историю о мастерской манекенов, в другой раз стал говорить о «глазе», который следит за ним на улицах по ночам. Мы поняли, что он хочет присоединиться к нам, и согласились. Мы думали, он будет писать на наши темы в своей рубрике и вовлечет некоторых военных. Где там вовлекать! Вокруг было полно энергичных спекулянтов, любителей наживы, типа твоего Ф. М. Учунджу. Первым делом Джеляль ухватился за них, потом связался с другой сомнительной компанией, которая играла в шифры, знаки и буквы. После каждой встречи, которую он считал новой победой, он приходил к нам и торговался за кресло, которое займет после революции. Чтобы набить себе цену, он говорил, что встречался с представителями некоторых тайных религиозных сект, с ожидающими Махди или с теми, кто получал известия от османских наследников, прозябающих во Франции и Португалии, говорил, что у него есть письма от удивительных людей, но покажет он их нам потом, что посетившие его дома внуки паши или шейха оставили ему рукописи и завещания, полные тайн, что по ночам в газету повидаться с ним приходят странные люди. Все это, всех этих людей он выдумал. В те же дни Джеляль, не знавший толком даже французского языка, вздумал распространить слух, что после революции он станет министром иностранных дел. Он писал тогда в своей рубрике всякие истории, которые называл завещанием мистического черного человека, он публиковал-всякий вздор, где в большом количестве были пророки, Махди, светопреставления, жонглировал словами, сообщая о заговоре, который откроет некую истину, связанную с нашей историей. Я решил, что пора его немного прижать, сел и в своей рубрике написал статью, где раскрыл правду с помощью Ибн Зерхани и Ботфолио. Джеляль оказался трусом! Он тут же ушел от нас и примкнул к другим группам. Говорят, для того, чтобы доказать новым друзьям, более тесно связанным с молодыми офицерами, что люди, которых я назвал выдуманными, существуют на самом деле, он по ночам надевал их одежду. В один из вечеров он появился в кинотеатре в районе Бейоглу в образе то ли Махди, то ли султана Мехмеда Фатиха; он убеждал изумленную толпу в необходимости всему народу сменить одежду и войти в новую жизнь: американские фильмы бездарны так же, как и наши, подражать им не имеет смысла. Он натравливал толпу зрителей на создателей фильмов; он хотел быть лидером. А «Спасителя» ждала тогда, как и сейчас, вся турецкая нация, а не только «бедные мещане», живущие в окраинных кварталах, в домах-развалюхах на грязных улицах, о которых он так часто писал. Все верили, что если произойдет военный переворот, то подешевеет хлеб, а если грешники пройдут через пытки, то откроются двери в рай, верили со всей искренностью и надеждой. Но Джеляль был ненасытен, его одолевала одна забота-привязать всех к себе; из-за этого группы, готовящие переворот, перессорились друг с другом, и вышедшие на улицу танки не отправились ночью к Дому радио, а вернулись к себе в казармы. Результат: мы все еще пожинаем плоды этого, но поскольку нам стыдно перед Западом, мы время от времени устраиваем выборы и ходим голосовать, чтобы иметь право сказать иностранным журналистам, что мы похожи на европейцев. Это вовсе не означает, что у нас нет надежд и никакого пути спасения. Путь спасения есть. Если бы английские телевизионщики захотели поговорить не с Джелялем, а со мной, я бы раскрыл им тайну, как мог бы Восток еще десять тысяч лет оставаться счастливым. Галип, сынок, твой дядя Джеляль — неполноценный человек. Для того чтобы нам быть самими собой, совершенно не обязательно хранить парики, съемные бороды, исторические костюмы. Махмуд I переодевался каждый вечер, но знаешь, что он надевал? Феску вместо падишахского тюрбана и брал в руки трость; вот и все! Нет никакой необходимости, как Джеляль, каждый вечер часами накладывать грим, надевать роскошное или рваное нищенское одеяние. Наш мир-единый мир, он не разорван на части. Внутри этой вселенной есть еще другая вселенная, но это не мир, скрытый за декорациями, как на Западе: приподними занавес, и увидишь истину. Наш скромный мир-повсюду, центра у него нет, на картах он не обозначен. Вот это и есть наша тайна; потому что понять это трудно, очень трудно. Это требует усилий. Много ли найдется у нас умных, которые знают, что вся вселенная ищет их тайну, а они ищут тайну всей вселенной? Только те, кто понимает это, заслуживают права занимать место другого человека и переодеваться в чужие одежды. Единственное, что объединяет нас с твоим дядей Джелялем: я так же, как и он, жалею наших бедных кинозвезд, которые не в состоянии быть ни самими собой, ни кем-то другим. А еще больше я жалею наш народ, который видит себя в этих кинозвездах.
Наш народ мог спастись, даже весь Восток мог спастись, но твой дядя Джеляль продал его из-за своего честолюбия. И вот теперь, испугавшись собственных сочинений, он бежит от этого народа, прихватив с собой странные одеяния. Почему он скрывается?
— Разве вы не знаете, что каждый день на улицах по политическим мотивам убивают чуть ли не пятнадцать человек?
— Это не политические убийства. К тому же если дерутся лжесектанты с лжемарксистами и лжефашистами, что до этого Джелялю? Про него давно все забыли. Скрываясь, он призывает смерть на свою голову, он хочет заставить нас поверить, что он очень важная птица и его могут убить. Во времена правления Демократической партии был у нас один журналист, ныне покойный, он был хорошим, законопослушным и трусливым человеком; чтобы привлечь к себе внимание, он каждый день писал прокурору доносы на себя; он думал, что против него возбудят дело и он прославится. Но ему было мало, что он сам на себя пишет доносы, так он еще нас обвинял, что их пишем мы. Понимаешь? Джеляль вместе с памятью потерял и прошлое, единственное, что связывало его со страной. Не случайно он не пишет новых статей.
— Он послал меня к вам, — Галип вынул листы из кармана пиджака, — он попросил, чтобы я передал новые статьи для его рубрики.
— Давай.
Пока старый журналист, не снимая темных очков, читал три статьи, Галип увидел в раскрытом томе, лежащем на столе, старый перевод «Замогильных записок» Шатобри-ана. В дверях показался высокий человек, журналист подозвал его:
— Новые статьи Джеляля-эфенди, — сказал он, — опять то же самое, опять искусство словесности.
— Отправим вниз, пусть немедленно набирают, — отозвался высокий, — а мы уж собирались дать что- то из старых материалов.
— Некоторое время я буду приносить статьи, — сказал Галип.
— А где он? — поинтересовался высокий. — Все его ищут.
— Они оба по ночам занимаются переодеванием, — съязвил старый журналист, кивая в сторону Галипа. Высокий удалился с улыбкой, а старик повернулся к Галипу: — В странных одеждах, масках, в этих очках вы идете на призрачные окраинные улицы по следам привидений и тайн, забытых сто двадцать лет назад, в мечети с рухнувшими минаретами, пустые дома, покинутые обители, в гущу фальшивомонетчиков и наркоманов, не так ли? Ты сильно изменился с тех пор, как мы не виделись, Галип-бей, сынок. Лицо твое побледнело, глаза ввалились, ты стал другим. Стамбульские ночи не кончаются. Призрак, который не может спать, потому что его терзают муки совести за содеянные им грехи. Вы что-то сказали?
— Пойду я, эфенди, дайте очки.
Брат мой
Из всех монархов, о которых я слышала, Га-рун ар-Рашид, калиф Багдадский, по- моему, больше всего приближается к Господу в своем понимании истины. Уж он-то, как вам известно, знал
