можно бросать, словно игральные кости, и куда бы они ни упали, образовавшиеся предложения выражают одну и ту же мысль. Но как бы не так! Чтобы составлять осмысленные фразы, приходится заучивать наизусть огромное количество окончаний.
При этом наставник убеждал меня, что в латыни исключены двойные значения, и каждое слово означает лишь одно. Возможно, так и есть, но вот чтобы выяснить это единственное значение, порой необходимо совершить подвиг, достойный Геракла. Но меня это не останавливало, и дважды в день я садилась за прописи, усердно продираясь сквозь заросли склонений и спряжений: sum-esse-fui-futurus и duco-ducere-duxi-ductum.[3]
По сравнению с этим титаническим трудом задача подбора свиты казалась легкой. Я не знала, как долго продлится мое отсутствие, поэтому решила не отрывать Олимпия от пациентов и пригласить одного из его помощников. Государственные дела оставались на попечении Мардиана, казна — на попечении Эпафродита. Вместо Ирас, сопровождавшей меня в Нубию, я взяла с собой Хармиону — без нее я не справилась бы с моим гардеробом. Мне постоянно придется быть на виду (даже в своих покоях, где за мной, скорее всего, будут следить соглядатаи Цезаря), а в такой ситуации правильно выбранная одежда имеет огромное значение. Необходимо поддержать достоинство Египта и дать понять Цезарю, что со мной необходимо считаться, даже когда я далеко от своей столицы. И уж конечно, мне не хотелось, чтобы из-за моих дурных нарядов Цезаря стали бы упрекать в том, что он связался с женщиной, лишенной вкуса. Наконец, свою роль играло и обычное тщеславие: мне хотелось, чтобы Рим увидел меня и ахнул от восхищения. Восхищаясь мной, римляне будут восхищаться Египтом и забудут о том, что мой отец некогда жил здесь в качестве беглеца и просителя. Я намеревалась ослепить их сиянием золота и красоты.
Хармиона с ее изысканным вкусом и чувством элегантности подобрала мне множество нарядов на все случаи жизни. От вызывающе роскошных платьев в персидском стиле с золотым шитьем и отделкой драгоценными камнями до струящихся одежд эллинского покроя, сдержанно-элегантных в их обманчивой простоте.
— Имей в виду, — предупреждала она, — тебе предстоит произвести впечатление не на здешнее, а на римское общество. Пока ты не окажешься там, ты не знаешь, что и для каких случаев пригодится. Помимо всего прочего, наряд должен соответствовать обстановке. То, что смотрится великолепно в открытых покоях александрийского дворца, может оказаться неуместным на вилле Цезаря. К тому же одеваться надо по погоде, а в Риме, по слухам, в это время стоит такой зной, что люди готовы запродать душу за свежий ветерок. Зимы в Италии, напротив, холодные… Впрочем, — оборвала себя Хармиона, — до зимы ты не задержишься, и на сей счет беспокоиться нечего. На каждый день тебе потребуются летние наряды из легких тканей, а вот для триумфа… там ты должна выглядеть настоящей царицей. Во-первых, необходима корона — либо двойная корона Египта, либо македонская диадема Птолемеев. Ну и конечно, драгоценности, много драгоценностей, на грани вульгарности. Пусть они все смотрят и завидуют Цезарю!
— Следует ли мне надеть жемчуга Красного моря, все пять ниток?
— Обязательно. Да еще и добавить к ним нитку изумрудов.
— Но ведь меня трудно назвать красавицей, — сказала я. — А вдруг драгоценности привлекут лишнее внимание к моим природным недостаткам?
Хармиона удивилась.
— Кто тебе сказал, что ты не красива?
— В детстве Арсиноя твердила мне это без конца. А потом… не припоминаю, чтобы друзья делали комплименты моей внешности.
Правда, Цезарь говорил. Он сказал: «Дитя Венеры, ты прекрасна». Я вспомнила об этом, но промолчала.
— Твои друзья! От Мардиана с Олимпием комплимента не дождалась бы и сама Афродита. Другие, наверное, полагали, что ты и сама знаешь, что хороша, и опасались показаться льстецами. Красива ли ты в классическом понимании, не знаю, но одно мне ясно: ты производишь впечатление красавицы, а большего и желать не приходится. Что же до драгоценностей, то они тебе идут и ничего не портят.
Я взяла ее за руки.
— Хармиона, ты придаешь мне смелости. Вместе мы покорим Рим!
Нужно было приготовить и маленького Цезариона. Как я говорила, он уже научился ходить — правда, пока с трудом. Он уже понимал много слов, но выговаривал лишь несколько. Я попыталась научить его произносить «Цезарь» и «отец», но эти слова оказались трудными. Он смеялся и лопотал что-то невразумительное. Я внимательно рассматривала его лицо, пытаясь представить, каким оно покажется тому, кто никогда раньше его не видел. Но это было за пределами моих возможностей: он был частью меня самой, и мне не хватало воображения, чтобы взглянуть на него как на чужого и незнакомого.
Я стояла на пристани царской гавани. Ветер раздувал накинутый на плечи плащ, заставлял невысокие волны, плясавшие у причала, вспениваться белыми бурунами и гнал по небу облака. Хороший день — в самый раз для того, чтобы ставить паруса.
Наша быстрая галера подпрыгивала на волнах, натягивая канаты, словно ребенок, которому не терпится побегать. Такое же настроение было и у Цезариона: он восторженно кричал, тыча пальчиком в кружащих над головой чаек. Пора в путь.
Я взошла на трап и поднялась на борт. Александрия раскинулась передо мной: слева и справа простирались ее прекрасные белые дома, словно изваянные из слоновой кости. Мой город! Мой народ! Я никогда прежде не чувствовала такой гордости и желания защитить их.
«Я отплываю ради тебя, Александрия, — подумалось мне. — Отправляюсь в дальнюю дорогу, чтобы ты вечно оставалась свободной».
С этой мыслью я повернулась к стоявшему позади меня капитану и сказала:
— Я готова. Можешь отчаливать. Мы плывем в Рим.
ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ВТОРОЙ СВИТОК
Третий свиток
Глава 21
Передо мной раскинулось море — огромный простор, где за далеким горизонтом лежали пока скрытые от глаз чужие земли. Обернувшись, я впервые узрела то, что видят моряки на подходе к Александрии: наш великий маяк. С моря он представлял собой белую башню на фоне низкой прибрежной линии и раскинувшегося за ним тоже белого, расцвеченного яркими пятнами садов города. Впервые я удалялась от этого берега и как будто взирала на него глазами чужака.
Вода в открытом океане оказалась темнее и более насыщенного цвета, чем в бухте или реке. То, что я решилась на морское путешествие — решилась плыть, зная, что под днищем корабля пролегают неведомые глубины, — возбуждало и заставляло сердце сжиматься. Нам предстояло следовать тем же маршрутом, какой избирают перевозящие зерно купеческие суда, а не по прибрежной линии, на манер робких рыбачьих скорлупок. Такой путь позволял сэкономить время, но риск при этом увеличивался. По карте Рим и Александрию разделяло чуть более двенадцати сотен миль по прямой — если ты умеешь летать, как аист.
Когда кормчий не мог провести судно через Мессинский пролив — узкий водный проход между Сицилией и Италией, сжимавшийся до двух миль, с коварными течениями, водоворотами и скалами, —
