'Они знают друг друга по имени, и он назвал ее прекрасной', - дрогнуло сердце у старого Вема. Но старик ничего не сказал и покорно спустился вслед за парнем в синей спецовке. Поклонившись гостям, он присел на циновку в самом темном углу, но монах жестом пригласил его подвинуться ближе. На низком столике горела лампа 'летучая мышь', на глиняной подставке стояли жестяной чайник с носиком в виде дракона и крохотные старинные чашки. Вем доставал их только по торжественным случаям. В обычные дни они с внучкой пользовались половинками кокоса. Семена лотоса и приторно-сладкую массу в банановых листьях принесли гости.
Монах пришел в простой крестьянской одежде. Только по бритой голове можно было догадаться, что он посвятил себя богу. И еще глаза, увеличенные стеклами сильных очков, открывали самоуглубленное спокойствие ученого человека. Как хозяин и старший по возрасту, Вем, преодолевая смущение, наполнил чашки.
- Вы говорили, что отец девочки умер? - В доме Вема монах держал себя иначе, чем в пагоде. Иной становилась форма обращения к хозяину, менялся и весь стиль речи.
- Мы так решили с внучкой. С того дня, как его отправили на Пулокондор, от него не было вестей. Я справлялся в полицейском управлении, и мне сказали там, что он, наверное, умер.
Монах обменялся со студентом быстрым взглядом.
- Значит, полной уверенности у вас нет? - поинтересовался студент.
Вем только улыбнулся в ответ. Странный вопрос. В чем может быть полностью уверен человек на земле?
- Взгляните на эту карточку. - Студент вынул из бумажника пожелтевшую, в сетке трещин, фотографию.
Монтер услужливо придвинул лампу.
- Конечно, это он, - прошептал Вем, не выпуская из рук фотографию, на которой в полный рост был изображен крепкий мужчина с винтовкой в руках.
- Тогда мы можем поздравить вас с большой радостью! - хлопнул в ладоши студент.
- Разрешите сказать Белому нефриту! - нетерпеливо вскочил на ноги монтер.
- Погоди, Дык, - задержал его монах. - Лучше споткнуться ногой, чем языком. Пусть скажет папаша Вем. Неожиданная радость подобна слишком сильному солнцу. Девочку надо подготовить.
- Отдайте ей карточку, дедушка, - кивнул студент и положил на столик небольшой узелок. - Тут немного денег, товарищ Лыонг откладывал их по пиастру. Он просил вас купить Хоанг самый красивый наряд...
- Это и вправду большая радость! - Вем потрогал куцую седую бородку. - Не знаю, как вас благодарить. Значит, жив... И свободен. Как же это? - он беспомощно опустил задрожавшие руки.
- Ему помогли бежать с Пулокондора, - пояснил студент.
- А люди говорили, что оттуда не убежишь. - Он осуждающе покачал головой. - От дракона рождается дракон, от болтуна - болтун.
- Пулокондор и вправду страшное место, - сказал монах. - Но нет тюрем, из которых нельзя убежать.
- Значит, так, товарищи, - сказал студент, когда старик ушел. - Необходимо точно выяснить, что обещали японцам французы... А мы все гадаем: отзовут Катру или нет?
- Так люди говорят, - пожал плечами монтер Дык.
- 'Люди'! - передразнил студент. - Факты нужны... Конечно, один губернатор вполне стоит другого. Катру - беспощадный и крутой человек, притом убежденный антикоммунист, но он не из тех, кто будет выслуживаться перед японцами. Поэтому его отставка, если это не выдумки, очень плохой признак.
- Не нам сожалеть о нем! - упрямо нахмурился Дык. - Не успел Даладье запретить компартию во Франции, как твой Катру позакрывал все наши газеты и клубы.
- Он такой же мой, как и твой, - спокойно возразил студент, пригладив рукой коротко подстриженные волосы. - Скажу даже больше. Власти начали наступление на демократические организации еще до начала войны в Европе, не дожидаясь директив. Только в одном Сайгоне закрыли четырнадцать газет.
- Тогда о чем разговор? - Дык раздраженно выплеснул остывший чай в таз. Кто, как не Катру, подписал указ о конфискации всего имущества партии и профсоюзов? Пускай катится, пока цел!
- Не горячись, юноша, - подал голос монах. - Как ни жесток, как ни отвратителен империализм, откровенный фашизм много хуже. И если на смену администрации Катру придут люди из японского кэмпэйтай1, для Вьетнама наступят поистине ужасные времена.
- Вот и я о том же! - Студент мимолетной улыбкой поблагодарил за поддержку. - Надо как можно скорее узнать о намерениях врага, чтобы попытаться сорвать возможную провокацию. Теперь ты наконец понял? - он обернулся к Дыку.
- Я-то понял, - вздохнул монтер. - Только что мы можем? Откуда силы найдем? Тысячи товарищей гниют в тюрьмах! Да и полиция совсем остервенела. Ты хоть знаешь, что в Ханое открыли четырнадцать новых участков? А принудительный набор в армию? На строительство дорог, аэродромов...
- Скажи, Дык, - монах одобряюще потрепал юношу по плечу, - больше ничего не удалось выяснить?
- Пока нет. - Дык огорченно закусил губу. - Никто, по-моему, ничего определенного не знает. Можно лишь гадать о том, с чем прибыл из метрополии этот офицер. Одно достоверно - он не фельдкурьер.
- Уже кое-что... - Монах убавил свет в лампе. - Необходимо все же выяснить, что это за птица. Простого майора во дворец не позовут. А теперь пора расходиться, друзья.
- Ты в город, Дык? - спросил, вставая, студент. - Пойдем вместе.
- Вместе? - замялся Дык. - Но я хотел помочь дедушке Вему...
- Тогда тебе действительно лучше задержаться, - предупредил недоуменный вопрос студента монах.
Один за другим поднялись они по скрипучему трапу и, простившись с хозяином, тихо сошли на берег.
- Вы плачете, Белый нефрит? - тихо спросил Дык, когда рубашка студента, мелькнув голубоватым отблеском, исчезла за поворотом дороги. - Отдайте мне ваш цветок. Расстаньтесь с последней капелькой горечи.
* * *
Фюмроль понемногу свыкался с жизнью в тропиках. Он приучил себя не торопиться и избегать волнений, обрел бесценную способность часами смотреть в потолок.
'Течение мыслей должно стать медлительным и бесцельным, как круговорот жизни в глазах аскетов', - разъяснил ему Жаламбе, которого прозвали господин Второе бюро2.
Сняв особняк напротив пагоды, олицетворявшей спокойствие лотоса среди моря скорби, он не спешил с переездом. Утомившись после утренней прогулки, возвращался в 'Метрополь' и молча садился за свободный столик в холле. Цедя зеленый абсент или ледяную анисовку, тихо дремал, пугаясь и вздрагивая, когда кто- нибудь пытался заговорить с ним. Потом поднимался в номер и, постояв под душем, весь мокрый валился на постель. Незаметно приходил вечер. Фюмроль надевал к ужину белый смокинг и спускался в ресторан. Ослепленный блеском люстр и сверканием обнаженных плеч, медленно напивался под рыдание скрипок. Уже оглушенный, он тяжело падал на скрипучее сиденье и резко бросал машину вперед.
Куда он мчался по темным улочкам, наводя ужас на велорикш? Зачем рисковал, ухитряясь в последний момент разминуться с таким же, как он, безумцем, неожиданно вынырнувшим из-за угла?
Фюмроль не думал о том, что и без того уже преуспел в неосознанном стремлении обрести нирвану. Разве не была его нынешняя жизнь столь же бесцельной и праздной? Разве воспоминание о прошлом, которое все еще не отпускало его, не казалось похожим на запутанные, видения задремавшего после сытного обеда жуира? Он не отдавал себе отчета в том, что бежит не от нынешнего полусонного существования, а от подлинных снов, тиранящих его по ночам.
Лицо Колет он забыл окончательно и уже не пытался воссоздать его из отдельных клочков. Однако она все еще снилась ему, принимая самые неожиданные облики, и он плакал по-детски, навзрыд, забывая к утру обо всем.
В часы ежевечерних поездок он изъездил город от южных ворот до северных, но так и не понял его. На улице Персикового цвета, где жили красильщики, пытался купить опиум, в Серебряном ряду искал холодное пиво. В очаровательных тупичках Восточной стены он пропорол камеру и вынужден был оставить автомобиль до утра. Потом вся ханойская полиция искала безымянную улицу, на которой Фюмролю
