благотворительного магазина. Большинство книг отправились в ту же коробку. Впрочем, книг у мамы было немного. Читать она любила, но все время ходила в библиотеку, покупала книги редко.
Вещей осталось немного. Перед тем, как сюда перебраться, мама еще кучу выбросила – в этой крошечной квартирке места намного меньше, чем в прежнем ее доме; а чековые книжки и все документы я уже забрала. Но надо еще разобраться с одеждой.
Я прошла в спальню, и тут меня накрыло. Я забыла, что Джимми передвинул кровать в другую комнату, чтобы освободить место для гроба, и обратно кровать не поставили. Комната была почти пустой. В других комнатах могло показаться, что она просто вышла, может, уехала на отдых, но здесь, в этой спальне без кровати, становилось ясно: она умерла.
Я открыла шкаф и стала вынимать одежду, разбирать, что отдать в благотворительный магазин, что выбросить, но я опять ощутила тот запах – затхлый, стариковский запах. Я не знала, что и моя мама стала так пахнуть - никогда этого не замечала. Она всегда была чистоплотной и пользовалась духами — ее любимыми «Рив Гош», — но в этом шкафу с одеждой запах явно был ощутим. В больнице или в доме престарелых пахнет по-другому; бабушку я часто навещала, и мне знаком тот запах мочи и немытого тела. Нет, его даже не знаешь, какими словами описать. Почему люди в старости пахнут иначе? Если за ними ухаживают, и они следят за собой, почему они пахнут не так, как молодые? Я представила, как сухие частички маминой кожи падают на одежду, въедаются в ткань. Вот одежда с частичками маминой кожи, и они разлагаются в этом шкафу. Я уткнулась лицом в ее вещи: нейлон, полиэстер, синтетические ткани, которые легко стирать и не надо гладить, - и вдыхала запах старческой кожи. Хотелось плакать, забраться в этот шкаф, спрятаться там и зарыдать что есть мочи, но слезы застряли где-то внутри.
Меня душила обида, и я не понимала почему. На кого обижаться? Она не виновата, что умерла. Никто не виноват. Все умирают, и если подумать, она прожила хорошую жизнь, счастливую, любила внуков. И детей. По крайней мере, я так думаю, хотя вслух об этом говорить было не принято. Ее так воспитали, как и многих ее сверстников. Их не учили говорить, что они кого-то любят. И меня не учили.
А что изменилось бы, если бы могла произнести эти слова? «Мама, я тебя люблю». Если бы, уходя, я всегда это говорила. «Мама, я тебя люблю». А она бы отвечала: «Я тоже тебя люблю». Я раньше говорила Энн Мари. Каждый день повторяла, когда она была маленькой: «Ты же знаешь, я тебя люблю. Ты же знаешь, мама тебя любит». Тогда повторяла, но теперь она подросла, и ты приходишь к воротам школы и слышишь: «Чего не позвонила?»
Конечно, все не так просто. Если я так любила маму, то почему на нее раздражалась? Почему не хотела, на самом-то деле, проводить с ней много времени? Я каждый вечер ее навещала, и все говорили, что я хорошая дочь, но я старалась как можно быстрее разделаться с уборкой, никогда не оставалась дольше часа, не пыталась просто с ней поговорить. Но о чем было говорить? Что друг другу сказать? Уже несколько лет мы ничего не делали вместе, даже по магазинам вдвоем не ходили, ее медлительность меня изводила, я все время спешила. А если Энн Мари так же ко мне отнесется, когда я состарюсь?
Я вытащила мамины платья из шкафа и прямо с вешалками сунула в мусорный мешок. Потом заперла квартиру, спустилась на улицу и пошла, куда глаза глядят.
Парикмахерская была жутко модная: бежево-черные стены, зеркала в кованых рамах и большая ваза с лилиями на стойке администратора. Мимо я часто проходила, но внутри ни разу не была. Я не даже думала, что в субботу днем можно попасть к мастеру, но когда я обратилась к девушке за стойкой, она сказала, что появилось окно у некой Шерил – кто-то не смог придти, - и предложила мне снять куртку.
Молодой парень проводил меня в зал.
— Шерил через минуту подойдет. Как только освободится. Принести вам кофе?
— Да, пожалуйста.
Оказалось, что Шерил - круглолицая девушка в короткой юбке и больших тяжелых ботинках. Волосы у нее были иссиня-черные, и красная прядь в челке. Она пожала мне руку.
— Добрый день, меня зовут Шерил. Что будем делать?
— Честно говоря, не знаю. Прическа малость надоела, хотелось что-то поменять.
— Чудненько, — ответила она, перебирая пальцами мои волосы и как бы взвешивая их. — Покороче?
— Думаю, да.
Уже много лет я стриглась под каре. Волосы у меня довольно прямые, блестящие, каштанового оттенка. Шерил отвела их назад, открыв лицо.
— Структура у волос хорошая. Вам пойдет стрижка-ежик. Или же лесенкой, чтобы они заиграли.
Она изучала мои волосы с видом ученого, которые стоит на пороге нового открытия; наконец, она спросила:
— Не хотите покраситься?
— Я обычно сама крашусь, чуть поярче. Беру оттеночный шампунь - он дает красноватый отлив.
— Краска стойкая?
— Нет.
— Когда вы им пользовались в последний раз?
— Где-то месяца полтора назад.
— Отлично. Хотите, сделаем что-нибудь посмелее?
— А что именно?
— Сейчас в моде яркие оттенки. Я предложила бы основной тон чуть ярче вашего цвета волос, и несколько прядок высветлить ярко-розовым – вам очень пойдет.
Я посмотрелась в зеркало. С тех пор, как мама умерла, я плохо спала, и лицо выглядело усталым и серым. На мне были старая блузка и джинсы, в которых я убиралась у мамы дома. Я взглянула на стильную одетую Шерил, на ее стрижку-ежик. Она, наверно, всего на пять или шесть лет моложе меня.
Она улыбнулась:
— Ну как, делаем?
— Ладно. Делаем.
Три часа спустя я вышла из парикмахерской с ощущением, будто я супермодель. Я шла по Грэйт Вестерн-Роуд и разглядывала себя в витринах. Волосы на макушке стояли торчком, и на них будто кисточкой были выведены розовые полоски. Шеей я ощущала холодок - стрижка была непривычно короткой.
Я зашла выпить кофе. Я сидела, листала журнал, и мне казалось, что все на меня смотрят, хотя я понимала, что глупо так думать – никто же не знал, что во мне поменялось. И все-таки странно, я словно почувствовала себя другим человеком - даже приосанилась.
Я посмотрела на часы. Половина третьего. Я еще не обедала. И домой надо бы, узнать, как там Энн Мари. Но вечером дома торчать не хотелось –такая вся модная, а пойди некуда. Я достала телефон и набрала номер Никки.
Энн Мари, услышав, что дверь открылась, вышла из комнаты.
— Мам, я… — она осеклась.
— Ладно, скажи вслух, - ответила я. – Мама сошла с ума.
— Это… здорово. Тебе идет!
— Правда? — Я посмотрелась в зеркало, взъерошила прядки. — В парикмахерской мне понравилось, а сейчас даже не знаю. Ну что носить с такой стрижкой? И что скажет мистер Андерсон, когда я с утра в понедельник приду на работу?
— Мам, он даже не заметит. Когда я захожу за тобой на работу, он все время спрашивает: «А тебя как зовут?» - хотя видел меня уже сто раз.
— Да, но одно дело – забыть чье-то имя, а другое – увидеть, что твоя секретарша похожа на панка.
— Мам, сейчас многие красятся. И в любом случае, он ничего тебе сказать не может. У тебя есть права. Нам рассказывали на обществоведении.
— Посмотрим. Все равно отрастут. Или вернусь и все закрашу.
— Не надо, оставь как есть. Тебе, правда, очень идет.
— Спасибо. Кстати, Энн Мари, вечером я иду на вечеринку.
