Мне все не удавалось поговорить с Джимми наедине, пока Энн Мари не ушла в магазин.
— Джимми, это ужас. Что будем делать? Энн Мари думает, что он твой.
— Да уж. Она как принялась плясать и обниматься – я опомниться не мог.
— Что будем делать? Рассказать-то придется. Только теперь будет труднее.
— Верно. Она такая счастливая.
— Хочешь, я сама ей скажу?
— Нет, все-таки, лучше, чтобы мы оба.
— Когда?
— Не знаю. Послушай, давай до завтра отложим. У меня сегодня сил уже нет. Давай завтра поговорим.
В шесть вечера у Энн Мари зазвонил мобильный, из чего можно было заключить, что случилось нечто чрезвычайное - обычно они друг дружке сообщения шлют.
— Ниша?.. Да ты что!.. Серьезно?.. Когда?.. С ума сойти!
Энн Мари повисла у меня на шее:
— Нише звонили с Би-Би-Си. Мы прошли отборочный тур!
— Энн Мари, это просто чудесно.
— Даже не думала, что нам так быстро сообщат.
Она снова затараторила в трубку и вышла на улицу, где сигнал получше, – а может, не хотела при мне говорить - не знаю. Потом вернулась.
— Как здорово, доча. И что теперь? Много народу во втором туре?
— Двадцать участников, а для записи альбома выберут десять. Но все двадцать записей прозвучат по радио и в телепередаче. Нашу музыку передадут по телеку!
ДЖИММИ
Лиз сидит на оранжево-лиловом полотенце, которое мы всегда берем на пляж, и, сдвинув солнечные очки на макушку, наносит на ноги защитный крем. Я захватил ведерко и лопатку, но Энн Мари, разумеется, уже не в том возрасте, чтобы лепить замки из песка, поэтому она гордо загорает на полотенце рядом с Лиз. Вот Лиз поворачивается к ней и втирает ей крем в шею пониже затылка. Я сижу немного поодаль, ближе к воде, где песок влажный — там уже можно что-то лепить. Рою канаву и отбрасываю песок в кучу. Сегодня не так много народу; несколько малышей резвятся в воде, группы отдыхающих сидят у кромки песчаных холмов, загорают, читают газеты, смотрят, как бегут облака по небу. Тут почти нет дождей, кроме редких ливней, от которых только воздух чище и цветам веселей. Я понимаю: кто-то попадает сюда и в дождливую пору, но мы приезжаем уже не первый год, и нам пока что везет.
Энн Мари натягивает поверх купальника футболку и шорты и бредет ко мне.
— Пап, я в кафе, куплю себе мороженого. Тебе принести чего-нибудь?
В кафе у нас тусуется молодежь.
— Нет, доча, не надо.
— Ну пока.
— Пока.
Она уходит, а Лиз поднимается и идет по пляжу в мою сторону. Еще ничего не заметно, совсем ничего, но она движется иначе, несет себя по-другому. Может, я все выдумываю, может, ей просто мешает песок, но походка стала медленнее, более плавной, как у негритянок, которые несут на голове кувшин. Вдруг я представил, какой она будет через три месяца, — округлый живот, широкое платье, — и тошнота подкатила к горлу. Как можно было это допустить? Я один виноват. Если бы я не был таким слепым, если бы понял, как она хочет ребенка… Опять мне становится дурно, и мысленно я вижу: вот она — высокая, прекрасная, грудь полная и тяжелая, глаза мягкие и радостные, а на руках малыш. Тошнота отступает, и что-то больно колет внутри. Он должен был быть моим.
— Помочь?
Лиз присела на корточки рядом со мной и принялась копать канаву, скидывая песок в горку и прибивая его лопаткой.
— Джимми, нам надо поговорить, потом будет поздно.
— Согласен.
— Джимми, как мы поступим — что скажем Энн Мари?
Я гляжу на нее: она сидит на песке, ветер ерошит ей челку. Крашеные пряди уже почти выцвели, но кое-где розовый цвет еще держится; волосы светятся на солнце. Пляж у нее за спиной уходит вдаль, туда, где синее море и лазурное небо с белыми пятнами облаков. Как на фотографиях прошлых лет: другие прически, другая одежда, но то же самое море, то же небо, та же Лиз.
Я воткнул лопатку в песок.
— Я так хочу, чтоб он был мой.
— Я тоже.
— Мне кажется, он мой.
— Правда?
Я отложил лопатку и взглянул ей в глаза.
— Кто-нибудь знает, что это не мой ребенок?
Она смотрела куда-то мимо меня, поверх песчаных холмов.
— Ну, он знает, но он уехал в Америку. И не думаю, что расстроится, если я вовсе исчезну. А больше никто не знает.
— Ну и?
— Мы можем так поступить? Ты смог бы?
— А ты?
— Не знаю, Джимми. Я боюсь. Часть меня соглашается, но я все время думаю, что это самый простой выход и не самый правильный.
— Иногда самый простой выход и есть самый правильный.
— Сейчас вроде да, но потом все может страшно запутаться.
— Может. Но как бы мы ни поступили, все и так страшно запуталось. А тут есть шанс хотя бы, что мы все будем счастливы.
— Но, Джимми, неужели ты хочешь сказать, что, когда малыш вырастет, ты примешь его как своего? Даже если он будет похож на него? Ты можешь сказать, положа руку на сердце, что будешь любить его не меньше, чем Энн Мари?
Я погладил ладонью песок и стал ровнять его, будто это стена, которую надо отштукатурить.
— Лиз, не знаю. Не могу сказать, что я буду чувствовать. Знаю только одно: может, такого шанса больше не будет. У всех нас. То есть подумай, как часто детей рожают через искусственное осеменение там, пересадку яйцеклеток… В газетах полно таких историй. И этих детей, должно быть, любят ничуть не меньше.
— Но меня-то не очень искусственно осеменили.
Я не мог смотреть ей в глаза. Я смотрел мимо, на белые облака — они летели по небу еще быстрее.
— Лиз, чего ты хочешь?
— Хочу повернуть время вспять, вот чего я хочу. Чтобы этот малыш был твоим.
— Он мой.
Она посмотрела на меня, сощурив глаза против солнца, — зрачки темные, как сама земля. Если только у малыша будут ее глаза, я буду любить его — это я точно знаю; буду любить, как люблю ее.
— Это твой ребенок, Лиз. Я буду видеть, как он растет, как растешь ты и твой живот, я буду рядом, когда он родится. Это наш ребенок, младший брат или сестричка Энн Мари.
