представителя, которого сопровождали два татарина из знатных княжеских родов.
Богру было поручено высказать, однако в умеренных выражениях, упрек Хорезмшаху за вероломство и со всей решительностью потребовать выдачи злодея наместника. Вопрос о возмещении убытков Темучин решил пока не поднимать.
Склонный к крайним поступкам и фанатичный, Мухаммед усмотрел в поведении соседа слабость и неуверенность. Это еще более подстегнуло его неуемную заносчивость, и он, даже не выслушав как следует Богра, отдал его палачу. Татарским же князьям отрезали бороды и палками погнали восвояси.
На сей раз имело место прямое оскорбление, наглый вызов, терпеть который было бы непозволительно.
Возможно, впоследствии монголы сами напали бы на Хорезм, узнав очевидную слабость непомерно раздутой империи. Но как бы там ни было, ныне беду на свою землю навлек сам государь. Он хотел войны и получил ее. Причем такую, о какой ранее и не слыхивал. Другого столь истребительного нашествия, которое довелось изведать Хорезму и Мавераннахру с его несравненными Самаркандом и Бухарой, не знал мир. Блистательный Гургандж превратился в песок и угли, которые втоптали в землю копыта монгольских коней. Он так и не поднялся после того, как нашествие схлынуло и другие города стали понемногу оправляться; ни тогда, ни потом - через много сотен лет*.
_______________
* Нынешний Ургенч - новый город. Занесенные песками развалины
Древнего Ургенча (Гурганджа) многое могли бы рассказать о колыбели
индо-иранских народов. Не случайно еще великий Бируни, тысячелетие со
дня рождения которого недавно отмечал мир, писал, что в Хорезмском
оазисе еще до первого тысячелетия до н. э. существовала высочайшая
культура.
...Вот по какой причине не встретился с мудрецом Чан-чунем великий хаган в год Зайца, когда этого так возжелал. Зато теперь, подняв белое знамя мира и готовя мало-помалу поход на Си- Ся со сказочно богатыми и таинственными городами Тангут и Хэйжуй*, он мог подумать и о себе. Это было особенно уместно и неотложно, потому что стал он действительно государем полумира и стукнуло ему шестьдесят семь годов. Возраст более чем почтенный. А если принять во внимание, что хаган послал в черного орла харабтура поющую в полете, огненную от киновари стрелу и промахнулся, становится понятным, почему разрушитель Гурганджа с таким нетерпением дожидался приезда даосского мудреца.
_______________
* Хара-Хото.
...Проехав монгольские степи, страну уйгуров, Кульджи и Семиречье, Чан-чунь к ноябрю 1221 года добрался наконец до Сайрама. Переправившись через реки Чу и Талас, а затем и через великую Сыр, он пересек Голодную степь и через северо-восточные ворота въехал в Самарканд. Ему тоже не терпелось встретиться поскорее с хаганом, которого он мечтал склонить к милосердию и терпимости. За долгую дорогу он столько видел горя и разрушения, которые принесли войны, что дал себе слово отвратить сердце государя от кровопролития. И Темучин, и его поверженный соперник Мухаммед, встретивший смерть на диком берегу Каспия, так осквернили землю человеческой кровью, что не хватит и тысячи лет, чтобы она вновь очистилась и могла рождать злаки. Так не довольно ли? Так не пора ли прекратить истребление сынов человеческих?
Повсюду, где успела хоть как-то наладиться мирная жизнь, даосского мудреца встречали радостные, взволнованные толпы. Люди словно предчувствовали, с какой мыслью едет к ужасному Темучину этот худощавый приветливый старичок, прославивший имя свое невиданными чудесами.
Чан-чунь, который, несмотря на мудрость и необъятное знание, до преклонных лет сохранил удивительную наивность, ничего с собой, кроме книг, астрономических инструментов и приборов для герметического искусства алхимии, не вез. Все, что у него было и чем дарили его богатые владыки, он раздавал неимущим и остался на склоне лет бедняком. Но это не мешало хаганским наместникам встречать великого мага, как царя.
Отдохнув и повеселившись в неунывающем Самарканде, который он даже воспел в стихах ('Весь город наполнен медными сосудами, сияющими, как золото'), Чан-чунь стал собираться в ставку. Уезжать ему не хотелось. Самарканд, где дышалось так вольно и легко, покорил его сердце. Его дворцы с висячими садами, бассейны, затененные сладко шепчущими ивами, шумные базары и величавые минареты - все это показалось философу и поэту чертами забытой, но вновь обретенной родины. Он сразу узнал этот город, хотя ранее не видел его никогда. Жаль было расставаться и с крестьянами, которых он кормил из полученных на дальнюю дорогу запасов. Отощавших за осаду голодных детей, он поднимал на ноги своей кашкой, которую варил сам по рецепту, известному ему одному. Труднее всего расставался он именно с этими малышами. Впрочем, он ни с кем и ни с чем не расстался. Поэтам свойственно самое дорогое навсегда уносить в сердце.
В конце апреля Чан-чунь оказался уже на другом берегу Аму. Благо плавучий мост через своенравную реку был уже загодя восстановлен сыном Темучина, Чагатаем. В Кеше к нему, по высочайшему повелению, приставили темника Бугурджи с конвоем в тысячу латников, который и сопровождал гостя на опасном пути через ущелье Железные ворота. Затем даос и вся свита погрузились на корабли, чтобы переплыть Сурхан и Аму. В четырех днях пути от последней переправы находилась ставка.
Наконец они встретились! Это произошло 16 мая.
После традиционного обмена благопожеланиями хаган пригласил долгожданного лекаря и мага в свой шатер и усадил рядом с собой.
Он сам подал ему пиалу с чаем и сам разложил перед ним почетнейшее из угощений - вареную конскую голову, которую вырвал из рук нерасторопного багурчи.
Темучин потчевал мудреца, который сразу пришелся ему по душе своей открытой простотой и приветливостью. Гость ел очень мало и ничего, кроме чая и родниковой воды, не пил, хотя его угощали и вином, и медом, и кумысом. Он ни разу не сказал 'нет', но очевидный отказ его отведать то или иное блюдо был сделан с таким тактом, что не вызывал никакой обиды. Лишь изощреннейшая культура могла выработать такие приемы вести застольную беседу, какими окончательно пленил владыку даос.
Обед закончился. Расторопные слуги быстро собрали остатки и, запалив тонкие курительные палочки - хучжи, оставили Темучина наедине с мудрецом. Умолкли тихие звуки невидимого хура*. И тогда хаган напрямик спросил Чан-чуня о том, что его больше всего волновало:
- Какое у тебя есть лекарство для вечной жизни и можешь ли ты мне его дать?
_______________
* Х у р - смычковый инструмент.
Остальное, невысказанное, Чан-чунь мгновенно прочитал в рысьих глазах властителя, которые остались, но не для даоса, такими же холодными и непроницаемыми, как всегда. В груди Темучина трепетали и замирали самые противоречивые чувства: смятение и радость, мольба и нетерпение, отчаяние и тревога.
'Каким же иссушающе сильным должно быть его разочарование', - подумал мудрец, но ответил незамедлительно с обезоруживающей прямотой:
- Есть средства хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.
- Твоя искренность похвальна, - помедлив, ответил хаган, не проявив, однако, ни тени неудовольствия. - Могу лишь сожалеть, что у меня нет такого советника, как ты. Все мне только лгали: христиане, лама- гелюн высшего посвящения и тантрический лама-йогадзари, парсы и даже другие даосы.
- Они не лгали, - мягко возразил Чан-чунь. - Заблуждались.
- Иди ко мне на службу, святой муж. Я дам тебе титул тайши и сделаю гур-хаганом*.
_______________
* Г у р- х а г а н - верховный жрец.
- Я не служу богам, государь. Я ищу истину.
- Кто тебе мешает искать ее здесь?
- Войны, государь, - грустно улыбнулся мудрец. - Только ты один в состоянии навсегда покончить с ними! Сделай так, - он умоляюще прижал руку к сердцу, - и на земле вновь воцарится золотой век.
- Так не будет, - спокойно и ясно, как некогда ответил ему даос о лекарстве бессмертия, сказал Темучин. - Войны в природе человеческой, и никто не волен тут ничего изменить.
Чан-чунь понял, что надежды нет, и более не настаивал. Он только позволил себе выразить робкую надежду:
