Дети вообще все знают и понимают, и взрослые кажутся им полными кретинами, когда пытаются хитрить.
Сумасшедшая рыжая старуха в деревне озябла и решает затопить печку. Но жаль клочков на растопку — долго жадничает, вертит в руках бумажки…
Со вздохом выбирает одну:
«Заслушав и обсудив доклад секретаря комитета ВЛКСМ ВГИК, общее собрание студентов и педагогов постановляет…»
Пожилого ректора Орденоносного решено было проводить на заслуженный отдых, вместо него нам уже приготовили доктора философии Александра Васильевича Новикова, но студенты хотели другого, режиссера Сергея Соловьева.
Дальше шло уже какое-то сплошное, бесконечное собрание с голосованиями, «показательными выступлениями», проклятьями и валокординами, с напряженной тишиной, освистываниями, «захлопываниями», истерическими выкриками с места и овациями.
Приходили Элем Климов и Сергей Соловьев, улыбчивые, простые, «наши», обещали, что Союз кинематографистов не бросит студентов в трудную минуту.
После очередного собрания студент-киновед Сидоров, умница и светоч (где он теперь?), диктовал Насте Ниточкиной (а она-то куда девалась?) статью или письмо:
Кто-то писал какие-то воззвания, письма, кто-то с кем-то не разговаривал, кто-то кому-то не подавал руки…
Теперь это сидит в памяти одним бесконечным вечером — то в актовом, залитом тусклым светом, под вечным кривым транспарантом про праздник, то в сумрачных коридорах, где мигают зелеными минутами электронные часы, а мы, «комитетчики-комсомолисты», идем в ректорат или в партком, для серьезного разговора или закрытого голосования.
Торчали в институте подолгу после закрытия буфета, до глубокой ночи, и грызли черные сухари, которые я приносила из дому, как раз на случай поздних заседаний.
— Ночь на дворе, а мы все ходим, кворум какой-то ищем… — заметил Андрюша Казаринов из мастерской Черныха, вскоре умерший от сердца.
«На собрании полдня сидела, то голосовала, то врала. Как я от тоски не поседела? Как я со стыда не умерла?» — писала в пятидесятых годах Ольга Берггольц.
Нет, в конце восьмидесятых в нашем институте вранья уже не было. Было упоение правдой, «срыванием всех и всяческих масок».
Да, было весело. Могу честно сказать — во время революции в институте стало гораздо веселее и интереснее.
ВГИК бурлил, кипел, студенты чувствовали себя хозяевами судьбы института, но ЦК партии сказало активистам из Союза кинематографистов:
— Вы свой союз можете перекраивать как хотите, но ВГИК мы вам не отдадим. Пусть они там пока орут, выпускают пар…
Мы и орали в свое удовольствие. А все было прекрасно решено заранее.
Студенты оказались пешками в больших играх.
Ректором стал умеренный, осторожный, доброжелательный Александр Васильевич Новиков, пробывший на этом посту двадцать лет.
Наша вгиковская революция была в значительной степени инспирирована печально известным Пятым съездом Союза кинематографистов, где свергали авторитеты, где затаенные зависть и ненависть выливались наружу, где растаптывали самолюбие и достоинство стариков-классиков, ускоряя их кончины.
А результат? В девяностых годах отечественное кино впало в глубокую летаргию. Теперь царит оживление, но можно ли назвать хоть одну картину, по силе объединяющего людей эмоционально- художественного воздействия, равную «Балладе о солдате» или «Неоконченной пьесе для механического пианино», «Иванову детству» или «Заставе Ильича»? Картины за последние двадцать лет — скромные радости разнообразных многочисленных междусобойчиков.
Хотя с другой стороны, общество изменилось. Оно все состоит из междусобойчиков, такая наступила разорванность связей между сословиями и отдельными людьми, такие пропасти повсюду, что никакого универсального объединяющего воздействия быть не может теперь, на данном этапе, ни у фильма, ни у спектакля, ни у книги.
Через какое-то время все, что называется, «уконтрапупилось», все вроде бы замирились, и комитет комсомола во главе с новым секретарем, Машей Мустафаевой, «замутил» первый международный студенческий кинофестиваль, теперь превратившийся в «Святую Анну».
Тогда на фестиваль и просто в институт хлынуло огромное количество иностранцев. Деканом постановочного факультета спешно назначили Андрея Юренева, очевидно потому, что он единственный из педагогов бегло говорил по-английски.
И вот когда открывался фестиваль, Андрей Юренев играл на контрабасе, а Даша Чухрай и еще одна девчонка с актерского пели песню Рэя Чарльза. Вот это было круто. Что-то невероятное, невиданное — декан играет на контрабасе. Тут-то и стало окончательно понятно — к прежней жизни возврата нет.
Маша Мустафаева была смешная. Страдала аллергическим насморком, и всякие противники, в основном пожилые педагоги старой закваски, называли ее не иначе как «девчонка сопливая».
Передаешь ей важное:
— Маш, тебе из парткома звонили, просили спуститься к трем.
В ответ на это приятное сообщение Маша начинает петь басом:
— В нашем городе дождь…
Однажды дала мне важное комсомольское поручение:
— К нам в институт на должность проректора по творческой работе назначен Игорь Иванович Садчиков. Вот тебе, Ксюша, задание — сходи к нему, поговори о том о сем и выясни заодно, как у него с умственными способностями. А то у него такая физиономия…
С Игорем Ивановичем мы хорошо поговорили, выяснилось, что и умственные способности у него в норме, и мешать нашим затеям он не собирается.
Про него еще вот какая история была.
Коля Викторов, студент мастерской Таланкина, запустился на студии Горького с дипломной двухчастевкой по моему сценарию.
Комсомольские страдания — сидят два парня, вспоминают девушку, неожиданно выбросившуюся из окна, и распутывается тайная любовная история между нею и одним из парней, женатым положительным «комсомолистом».
Полное «асюсю-масюсю», но и оно вызвало гнев какой-то пожилой редактриссы со студии Горького. Она позвонила Садчикову:
— Это, кажется, ваша обязанность — читать и визировать сценарии, по которым снимают дипломные фильмы? Как вы могли такое пропустить? Это же очернение комсомола!
— Мне сценарии читать некогда, других дел полно, — невозмутимо ответил Игорь Иванович. — Ксюшу Драгунскую я знаю, что угодно подпишу ей не глядя. А если подписано — снимайте, до свидания.
На каком-то этапе в активную общественную деятельность студенчества влился (вломился, влетел!) Ваня Охлобыстин. Он просто фонтанировал идеями. Начал рассказывать мне сюжет будущего фильма, я только и делала что после каждой фразы говорила:
