— С этим не поспоришь. Слышал, какие-то парни разыскивают вас, и не для того, чтобы пожать руку.
Джек похолодел.
— Что ты хочешь сказать?
Трэшер пожал костлявыми плечиками.
— Больше не знаю. Вроде ходят слухи, что вы настоящий граф Грейсчерч и что вы сделали что-то нехорошее. Только сами эти типы такие плохие, что я не очень-то поверил.
«Что-то нехорошее». Неужели он сражался на стороне французов? От такой мысли ему сделалось плохо.
— Ты предупредил герцогиню? Эти мужчины наверняка знали, что я здесь.
Трэшер покачал головой:
— Нет. Вы секрет. Пока вы не узнаете, что случилось, они никого не подпустят к вам, чтобы не пошли разговоры.
Джек оторопел. Какой в этом смысл? Почему Ливви не должна подпускать к нему друзей, если кто- нибудь из них здесь поблизости? Чего она боится?
— Ты можешь узнать, кто разыскивает меня, так чтобы самому не попасть в беду?
Мальчишка расхохотался, как если бы Джек сказал что-то невероятно смешное.
— Ваша светлость, я вырос в трущобах. Ничто в этой чертовой Бельгии не сравнится с ними!
— На твоем месте я бы не был так уверен, — сказал Джек, и вдруг ему вспомнилось.
Узкий проулок. Противные, влажные, жирно блестящие булыжники в слабом свете далеких фонарей. Зловонные трущобы и плеск воды в близкой речке. Тревога. Возбуждение.
Нож, рукоятка которого идеально лежит в ладони, холодная в горячих пальцах. Округлый силуэт толстого мужчины. Они стоят друг против друга? Он не мог сказать. Но он видел, как блеснул в слабом свете заносимый нож, и ударил сам.
Он чувствовал все, словно память жила в его руке. Легкость удара, скрежет задетой кости. Он слышал затрудненное дыхание. Бульканье. Он чувствовал тяжесть тела на своих руках.
— Дяденька?
Он вздрогнул. Дотронулся до внезапно разболевшейся головы и понял, что его трясет. Он убил человека.
— Кажется, я убил кого-то.
— Ну уж точно. Вы же были там, под Ватерлоо.
Но то происходило до битвы. К горлу поднялась желчь, пот выступил на лбу. На миг он перестал видеть костлявого мальчишку, которому только что исповедался.
— Не во время сражения. В переулке.
— Неудивительно, — сказал мальчишка, неуверенно хлопнув его по плечу. — У вас стало такое лицо. Но вы не похожи на плохого парня. Не переживайте.
Джек взглянул на благодушное лицо мальчишки и чуть не рассмеялся. Разве не знаменательно, что он признался единственному человеку в этом доме, который способен принять его признание с таким хладнокровием?
— Я не знаю, кто это был, — сказал он, и его голос дрожал так же сильно, как руки. — Не знаю где. Город. Река. — Стараясь вспомнить больше, он испытал новую вспышку боли в голове и стиснул ее руками. — Хочу вспомнить.
— Ну, я надеюсь, вы вспомните, — согласился с ним Трэшер, завладев парочкой грибов и отправляя их в рот. — Чую я, мы скоро уберемся отсюда, а в Лондоне все будет гораздо трудней. Уж очень он большой.
Джек снова едва удержался от смеха. Где Кейт подобрала этого сорванца?
— Вот и хорошо. Если сумеешь узнать, кто меня разыскивает, я отблагодарю тебя.
Трэшер кивнул:
— Кусок пирога.
— Нет, — не согласился Джек, хватая мальчишку за руку, чтобы тот прислушался к его словам. — Не кусок пирога. Поручение опасное. Если бы я мог послать кого-нибудь другого, то, черт побери, так бы и сделал.
Мальчик стал серьезным.
— Я знаю, ваше сиятельство. Но раньше я всегда жил в опасности.
Не в такой опасности, подумал Джек, гадая, откуда он это знает. Совсем не в такой опасности.
Выйдя от Джека, Оливия задержалась, только чтобы взять шляпку, и выскользнула из дома. Ей необходимо было пройтись, побыть одной. Неожиданно парк показался очень привлекательным.
Сначала ее мысли были под стать поспешным шагам — она ни на чем не могла сосредоточиться. Ее тело все еще не отошло от прикосновений Джека.
Вспомнились его удивительные сине-зеленые глаза, его руки, его сильное, натренированное тело. Запах, звуки его смеха в то раннее воскресное утро, когда они лежали, зарывшись в одеяла. Удивление в его глазах, когда он положил руку на ее живот, чтобы почувствовать первые шевеления их дитя.
Его страсть.
Джек разбудил ее чувственность. Он научил ее испытывать наслаждение, которое может дать пылкий и заботливый любовник, и купаться в этом наслаждении. Он был как кремень, воспламеняющий трут. Он был страстным, и щедрым, и изобретательным, он открыл для нее мир разделенного наслаждения. От него она узнала, что самым мощным афродизиаком является доверие.
Ей вспомнилось — как-то раз Джек помогал на поле своим работникам и вернулся голодный и пропотевший. В грязной и липкой от пота одежде он ворвался в гостиную Оливии словно пират, берущий на абордаж беспомощное торговое судно.
— Ты благоухаешь, как рыба, выловленная три дня назад, — смеясь, укорила она его, зная, что это не имеет значения. Ее груди уже затвердели при одном только виде его. Внизу живота нарастало желание.
Он рассмеялся и с горящими глазами притянул ее в свои объятия, нимало не заботясь о том, что ее прелестное новое муслиновое платье будет безнадежно испорчено.
— Сюрприз, Ливви, — шепнул он ей на ухо дрожащим от смеха голосом. — Посмотри, что я принес тебе.
Она почувствовала этот «сюрприз» у своего живота, и ее тело воспламенилось в ответ. Он прижал ее к одной из обитых шелком стен, и, вдыхая исходящий от него острый запах пота как экзотический парфюм, она обвила руками его шею. Их языки сплелись. Неловко повозившись с его грязной одеждой, она выпустила на свободу его уже твердое как камень орудие любви. Она помогала ему, когда загрубевшими, грязными руками он поднимал ее вверх по стене, когда он взялся за ее юбки и задрал их, обнажив ноги, отчего внутри ее словно взорвалась молния.
А потом он, без улыбки, ничего не шепнув и не спросив, пронзил ее. Она укусила его за шею, когда он вошел в нее. Это пылкое, быстрое, жесткое соитие наполнило ее блаженством, они оба задохнулись и захотели большего.
Когда все закончилось, она повисла на его плече, влажная и насыщенная, он — она увидела это по его глазам — испугался, что обошелся с ней непочтительно. Что он взял ее, женщину благородную, прижав к стене, быстро и грубо, словно она была потаскушкой с Ковент-Кардена. Его испуг вызвал в ней новый прилив любви и нежности.
Положив руку ему на грудь, где все еще гулко стучало сердце, она наклонилась к его уху. И потому, что только так она могла выразить, каким прекрасным был для нее его «сюрприз», она употребила слово, совершенно непозволительное для дочери викария.
— Мне нравится, — задохнулась она, — когда ты занимаешься со мной любовью.
Только Джеку она могла сказать это, только Джеку доверяла.
В ответ он крепко поцеловал ее, словно бы смягчая слово.
— Ты не обиделась? — спросил он.
Она подергала его влажную от пота рубашку, пока не высвободила ее, и поводила руками по его
