Миновав коридор, я вышел на крыльцо. Было свежее, слегка ветреное утро. Солнце только что выдралось из близкого леса, и к нам через неширокий лужок зигзагообразно тянулись темные, почти черные копья теней. Они пересекали наш заросший травой, огороженный слегами двор, шли мимо дощатой, из серого, обмытого дождями теса, уборной, почему-то обитой ржавым листовым железом, как-то быстро и узко перебегали через огород и исчезали в лесу, подступавшем к нам с другой стороны. На солнечной части двора, у летней печки, под железным навесом из такого же ржавого железа хлопотала Анна Васильевна. Синий дым из печной длинной трубы уносило в лес.
Крыльцо было слегка темным от росы. Там, где щели между досками суживались, лежали светлые круглые бусинки. Я переступил через две влажные ступеньки и сел на третью, самую последнюю, которая была почти сухая, так как солнечная полоса проходила совсем рядом и успела высушить ступеньку.
Анна Васильевна почувствовала движение, обернулась и, увидев меня, низко поклонилась, как еще кланяются старые крестьянки в глухих местах России. Мне стало неудобно. Я приподнялся и тоже неловко склонил голову.
– Как спалось, сынок?
– Ничего не помню. И снов никаких не было. Как на том свете побывал.
– Притомились вы вчера больно. Когда накрутишься за день, спишь не чуя ног Да и воздух у нас вроде как пьяный. Я дверь в сени открыла. Пусть, думаю, воздух свежий идет. Окошко не стала открывать, беспокоить побоялась. Да и дождик ожидался. Ненароком мебель зальет. Видал, мебель-то какая? Наум Захарович постарался. Всю контору обобрал. Это еще от Барина осталось. Когда Барин тут жил. Мужики поначалу жечь собирались, а потом рассудили: чего жечь, если по хатам можно разобрать, вот и растащили. Ну, а потом, когда Колька барином стал, велел назад все собрать…
– Это какой же Колька?
– Ну академик этот… Каучуров. Который при немцах пропал.
– Ну какой же он барин?
– Эт я по-старому так понимаю.
– Вы его видели?
– Как тебя.
– А Барина?
– И Барина хорошо помню. Лютый человек был из-за добра своего. Леса, то есть. Не приведи господь, если порубку кто сделает. А так он ничего. Зазря не обижал. Растения все собирал. Весь дом растениями был завален. Ему и из других держав присылали. Все сажал. Думал, приживутся. Некоторые приживались. Сейчас уж ничего не осталось. То в войну их побило, то сами поумирали. Новый-то барин, в смысле академик, больно не любил их, иностранных растений этих. Свои, говорит, надо растить, которые испокон веков были. Все мечтал такой дуб вырастить, чтобы зимой зеленый стоял… Чего ж я разболталась? – спохватилась Анна Васильевна. – Соловья баснями не кормят. Я завтрак вам сготовила. Зови мальчонку- то.
– Да зачем вы это… Мы в столовую будем ходить.
– Когда и сходите. Успеете еще казенных щей нахлебаться.
Сзади скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Рис.
– Я есть хочу, – объявил он, потягиваясь и зевая. – Мороженое, пирожное и кофе со сливками. – Подумав, Рис добавил: – Можно курью ногу и залить ее яйцом.
– Ты давай умывайся, а там видно будет насчет пирожных и творожных.
– Я бы сейчас лучше искупался в ванной, – сказал Рис.
Это был тонкий дипломатический ход.
– Ванной здесь нет.
– Нет ванной? – немножко сильнее, чем следовало бы, удивился Рис.
– Нет.
– Очень жаль. После дороги всегда купаются. А умываться – это так, лишь грязь размазывать. Лучше уж и не умываться совсем.
Когда я вернулся с туалетными принадлежностями, сын ковырял ногой в дальнем конце двора коровий шлепанец и был девственно сух.
– Зря ходил, – заметил он. – Я уже умылся и так.
– А почему пыль на щеках?
– Она уже успела налететь. Сегодня ветреная погода.
– Раздевайся.
– Ым!
– Раздевайся!
– Ым!
Минут пять борьба шла с переменным успехом. Наконец мне удалось уложить нахала в траву на обе лопатки, причем раздетым до спортивной формы. Потом я взял его поперек живота, сунул голову под умывальник и обильно намылил щеки и шею. Рис визжал и царапался, но он был слеп от мыла, а слепой противник, как известно, беспомощен.
Пока мой сын фыркал, ругался, протирал глаза и высказывал все, что он обо мне думает, я принес из колодца ведро холодной воды.
