Но Сашка упрямился.
– В этом-то все и дело. Хочу прочесть Наверняка ведь напишут: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах». Знаешь, как приятно!
Дверь раскрылась бесшумно. Очевидно, петли смазали заранее. Музей с изумлением увидел со своей кровати, как в их комнату ввалилась толпа. Впереди комендантша, сзади – моряк с фотоаппаратом, еще какие-то люди с блокнотами.
С поразительным для ее фигуры проворством комендантша обежала всю комнату, мимоходом отпустила Петру затрещину, сопроводив ее шипением: «Я тебе покажу мораль!», и сделала стойку над кроватью Скифа. На кровати, накрывшись с головой одеялом, спал племянник гипнотизера.
Скиф спал крепко и слегка похрапывая. Возле на стуле висело платье, валялись капроновые чулки, губная помада, клипсы и другие предметы дамского туалета.
Тетя Дуся как увидела губную помаду, так ее всю и затрясло.
– Попалась, голубушка, – прошептала комендантша и сделала знак рукой моряку. Тот нацелился на кровать фотоаппаратом. «Я тебя, паря, предупреждал, – говорил весь его вид. – А теперь, паря, я должен исполнять свой долг. В другой раз будь умнее».
Наступила торжественная тишина, какая бывает лишь при открытии памятника. Только слышался безмятежный храп Скифа. Растягивая удовольствие, тетя Дуся медленно протянула к одеялу руку.
– Не трогайте! – крикнул Музей.
Тетя Дуся рванула одеяло и завизжала неожиданно тонким бабьим голоском, срываясь на истеричные нотки:
– Я тебе, мерзавка моральная, покажу, как шляться в мою общежитию!
Моряк нажал на кнопку. Полыхнул свет. Из-под одеяла высунулся ошалелый Скиф. Увидев перед собой людей, племянник гипнотизера поспешно накрылся опять с головой.
Но было уже поздно. Тетя Дуся медленно оседала на пол, как подтаявшая снежная баба. Глаза ее закатились. В дверях создалась давка.
Комната быстро опустела. Осталась лишь одна тетя Дуся, которая лежала на полу, раскинув руки.
Скиф вскочил с кровати.
– Вот чертова баба! Выглядела все-таки! Ладно, ничего не сделаешь, придется объявляться без некролога. А жаль.
По дороге им встретились двое сокурсников. Один из них, очевидно, самый слабый, лишь взглянув на племянника гипнотизера, схватился за сердце. На второго напал столбняк, и он остался стоять как вкопанный.
Показался Циавили с букетом жасмина. Курсовой донжуан за весну обломал своим возлюбленным целую аллею.
Увидев скифов, Циавили еще издали стал подмигивать и грозить пальцем.
– К ней торопишься, – закричал он. – Знаем, все знаем.
– Приветик с того светика! – бросил на ходу Скиф.
Курсовой донжуан наморщил свой узкий лобик, что-то припоминая, потом дико взглянул на Скифа и увял, словно сорванный цветок.
В вестибюле было пусто. Только лысый мрачноватый художник из профкома вывешивал какое-то объявление.
– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.
Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».
Скиф просиял.
Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.
– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!
– Был бы человек, а то – так, – буркнул, не оборачиваясь, профкомовец.
Скиф вспыхнул.
– Зачем же тогда написали: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах»?
– Так всем пишут. Уж на что был дрянь человек, и то написали.
– Чем же он был «дрянь»? – спросил Сашка.
Художник достал из кармана еще кнопок, сдул табачные крошки и неторопливо продолжал:
– Уж сколько лет здесь работаю, а такого не видал. Не было таких в нашем институте.
– Ты говори конкретно, – насупился Скиф. Этот разговор, видно, сильно задевал его.
– Могу и конкретней. Для него ничего святого не было. Над всеми смеялся, всех обманывал. Для него обмануть, оставить в дураках человека – одно удовольствие. Будь моя воля, я бы в институте вечер отдыха устроил по случаю его утопления.
Племянник гипнотизера сделался мрачнее тучи.
– Ты, парень, что-то уж чересчур разговорчивый, – сказал Скиф. – Я таких не люблю. Обернись-ка!
