ловко обхватила его талию руками, будто хотела продемонстрировать гостям самое ценное достояние республики.
– Дима, – сказал он, оглядывая гостей.
Он зацепил внимательным взглядом Эльвиру, легонько проехал глазами по Лидии, равнодушно скользнул по мужским серым пятнам.
– Дим, а ты чего опоздал? – сказала Людочка, тесно прижимаясь к Диме.
Наверное, Людочка в данный момент олицетворяла высшую женскую солидарность. Но лучше бы она ничего не олицетворяла. Пусть бы оставалась рядом со своим шкодливым Вениамином Григорьевичем. А Дима по– прежнему пусть бы оставался моим небывшим коллегой, иначе я обречена до скончания века ходить на ногах с вогнутыми внутрь коленями. Только бы она отцепила руки от стройной талии, обтянутой узкой кожаной курткой.
– Машина сломалась, – сказал он, вперясь в меня глазами, будто хотел просверлить насквозь.
Дима сверлил меня точно так, как сверлила мои глаза бывшая, и весьма любопытная, соседка перед переселением на кладбище.
– Дима, хотите выпить? – сказала я.
Я обратилась к нему нежным умильным голосом, будто не валилась только что на пол как подкошенная на глазах изумленных гостей.
– Не хочу, я вообще не пью, ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах, – сказал он.
Муж стоял рядом с ним. Сравнение оказалось бесполезным. Ничья. Четкая ничья. Ноль-ноль. Один- один. Два-два. И так до бесконечности. Оба были красивы, и обоих я любила, без памяти, без смысла, без выгоды.
Вениамин Григорьевич вдруг очнулся. Восковая фигура ожила. Замахала руками, задвигала ногами. Жуткое зрелище. Неприглядное. Не дай бог кому-нибудь увидеть. Вениамин Григорьевич поднес бокал к рюмке Эльвиры и с громом обрушил чоканье. Послышался еще один тревожный звон. Звон разбитого стекла.
– Это на счастье, ваше счастье, – сказал муж и вышел из гостиной.
Больше я его не видела. Гости зашумели, загалдели, обсуждая приметы и мистические совпадения. Лидия примчалась с веником, она быстро собрала осколки в совок. Эльвира незаметно испарилась из гостиной, видимо, отправилась на поиски пропавшей жертвы. Прельстилась на раздел совместно нажитого имущества. Людочка намертво впаялась в Димин бок, никакой автоген не помог бы отделить одно тело от другого. Вениамин Григорьевич припал к осетру, он поглощал его молниеносно, будто боялся, что осетр уплывет от него в Каспийское море. Никто из гостей не посмел посягнуть на чужое имущество. Холостяки шумной гурьбой побрели к выходу, они долго путались в куртках, плащах, кепках и шарфах. Совсем не помнили свою одежду. Забыли обо всем. В обществе женщин не до шляпы, вечные холостяки запросто могли напялить на себя что-нибудь чужое. Людочка по-прежнему висела на Диме. Ему совсем не тяжело было, у Людочки небольшая масса тела. Я стояла в центре гостиной, не смея поднять глаза. Происходящее напоминало адскую комедию.
– Ты красиво живешь, – сказал он, – достойно. Добротно. Я так и думал. Тебе идет.
– Пойдем, Дим, а? – сказала Людочка.
Она тревожно косила глазом, как старая лошадь перед забоем.
– Идем, – сказал он, и они вышли, осторожно обойдя кучу-малу из группы холостяков, растерянно застывших возле вешалки с разношерстной одеждой. Дверь громко хлопнула. Откуда-то выплыла растерянная и грустная Эльвира. Она не поймала свою жертву, видимо, рыбацкие сети прохудились. Лидия молча наблюдала за происходящим процессом. Умная Лидия уже давно все поняла. Оценила. Взвесила. И терпеливо ждала, пока гости разойдутся.
– Лид, ты тоже иди, ладно, а, – сказала я, пугаясь от мысли, что Лидия задержится в моем доме надолго и непременно возьмется за лечение больного.
Она непременно примется меня успокаивать. Не женщина – лекарь. Неотложка. Вечная и надежная.
– Пойду, только ты не плачь, – сказала Лидия.
И мне стало нестерпимо стыдно за собственные мысли. Единственный человек, который смог бы меня хоть как-то утешить, была Лидия. Но я не хотела ничьих утешений. Меня никто не сможет успокоить. Лишь я сама могу взнуздать себя, свое самолюбие, натянуть на него тугие вожжи, и помчаться вдоль своей жизни, самостоятельно и непринужденно, наслаждаясь быстрой ездой, подгоняя жизнь острыми и колючими шпорами. Холостяки постепенно растаяли, как злополучное мороженое. Они прихватили с собой Вениамина Григорьевича вместе с осетром, удачно поместившимся у него в желудке. Наверное, осетр ожил внутри и захлопал жабрами, угрожая скушать самого пожирателя. Вениамин Григорьевич жалобно пучил глаза и непрерывно икал и охал. Вслед за ними удалились чопорные дамы – Эльвира и Лидия. Они ушли ни с чем. Обе будут считать, что вечеринка не удалась. Я расплатилась с официантом, поблагодарила его за работу, ласково улыбнулась, и он убежал восвояси, наверное, торопился потратить заработанные деньги. Никого не полил кипятком, ничего не опрокинул, зря я на него надеялась. Пустые хлопоты, как говорят гадалки, продающие надежду на будущее. А мое счастливое будущее громко хлопнуло дверью. Оно ушло в обнимку с юной Людочкой. Ушедшее от меня будущее разорвало мое сердце на мелкие куски. Осколки валялись повсюду, даже в прихожей.
– Володя, послушай, – сказала я, войдя в комнату сына. Они были там, вместе. – Володя, я хочу тебе объяснить, – но он не дал мне договорить.
Муж нежно отстранил от себя Дмитрия, встал, подошел ко мне и тихонько подтолкнул меня к выходу. Молча, но настойчиво. Он подталкивал меня к выходу немного по-родственному, дескать, иди, иди, куда глаза глядят, иди, только уходи, чтобы больше тебя не видеть.
И я вышла из комнаты. Долго бродила по коридорам, кухне, гостиной, спальне, не решаясь приняться за уборку. Силы были. Они остались во мне. Не было лишь сердца. Оно разбилось. Подбирать осколки я не могла, бродила всю ночь. Под утро прилегла на диван. Задремала. Во сне ко мне пришел Дима. Мы провели великолепную ночь, безумную и страстную. И мы любили друг друга.
А когда проснулась, их уже не было. Они ушли. Оставили записку. Страшную записку с жуткими словами. «Тебе нужно побыть одной, чтобы разобраться в себе. Не волнуйся за нас. У нас все будет хорошо. Мы не пропадем. Звони». В записке не было подписи. И не было обращения, будто писал незнакомый человек, обращаясь в пустоту. От меня ушли близкие люди. Они написали письмо без обращения. Теперь я – не жена. И не мама. Теперь я – пустота. Они устали ждать моего решения. И сами решили за меня. Они умирали стоя, приложив пальцы к бескозыркам, как настоящие мужчины.
Антресоли всегда пугали меня своей глубиной. С самого детства. Мне почему-то казалось, что там живут домовые и черти. Кикиморы и лешие. Много чего там водится, старые вещи, которые жаль выбросить, нетронутый массив забытых воспоминаний, к которым страшно прикоснуться. Давно пора выбросить все старье на помойку. И вещи, и воспоминания. Вместе с антресолями. От любого предмета, найденного на антресолях, когда-то брошенного в забытый дорожный чемодан, может заплакать сердце, очиститься разум. Но ничего этого не произошло. На антресолях грудами лежали старые одеяла, стояли чемоданы, битком забитые пожелтевшими письмами и документами, старыми фотографиями и альбомами. Какие-то квитанции, тетради, брошюры валялись вперемежку с покинутой юностью. Я так долго искала другой берег, вконец измучилась от геологических изысканий, а юность спряталась от меня совсем недалеко, на антресолях. Я открыла дорожный чемодан, купленный на первые заработанные после окончания института деньги. Небрежно порылась в груде бумажного хлама. На дне чемодана лежали документы моей матери, паспорт, трудовая книжка, справки, дипломы. Они лежали здесь давно, будто мама еще жива, совсем скоро вернется из отпуска и вновь пойдет на работу. Она даже не успела заработать пенсию. Мама умерла совсем молодой. Мы уже стали с ней вровень. Сравнялись по возрасту. Скоро я стану старше своей матери. Как быстро летит время. Невольные слезы покатились по щекам, некоторые из них вползли на язык. Я ощутила горький привкус. По моим щекам катились слезы печали. У печали горьковатый привкус. Слегка жжет язык и нёбо.
Наверху, в кипе истрепанных, изъеденных временем бумаг и документов, лежала старая записка, истертая долгим ожиданием. Она лежала на самом видном месте. Я взяла в руки измятую бумажку.
