и сдавленным голосом повторил:
– Положь, говорю… блин горелый! Понаставили здесь стульев!
Он схватился за скоросшиватель и дернул его на себя. Я уже понимал, что не могу бороться за свою свободу, и сжимал дело все слабее. Перед тем как скоросшиватель оказался в руках следователя, из него выпал узкий длинный конверт.
Я поднял его, взглянул на цветные марки, погашенные почтовым штампом, на изображение красного креста в голубом овале, покрытом сеткой меридианов, на адрес получателя, написанный латинскими буквами.
– Что это? – спросил я.
– Можешь посмотреть, – сердито ответил Мухин, приводя прическу в порядок и отступая со скоросшивателем на прежние рубежи. – Я ведь, послушав твои бредни про пластическую операцию, как осел послал в Бангкок запрос… А это ответ на него.
Я вынул из конверта письмо. Оно было отпечатано на английском.
– Переверни, – сказал Мухин, открывая сейф и пряча туда скоросшиватель. – На другой стороне подклеен перевод.
Я стал читать текст, отпечатанный на пишущей машинке.
– Если честно, то я как прочитал это письмо, так сразу поверил в твой бред, – почесывая затылок, произнес Мухин. – Ну, насчет пластической операции Столешко. А это оказалось всего лишь простым совпадением. Вот тебе пример того, как тщательно следует выверять каждый факт, даже, казалось бы, ясный как божий день… Ты что на меня так уставился? Тебе плохо?
– Ничего, – пробормотал я, все еще пялясь в письмо. – Ничего, все нормально…
– Раз нормально, тогда иди наслаждаться свободой, и все будет чики-чики… Э-э, приятель! А письмо-то отдай!
«Что со мной?» – думал я, спускаясь по лестнице. Казалось, все происходит во сне. У выхода кто-то о чем-то спросил меня, но я не отреагировал. Вышел на улицу, спустился к реке, остановился в метре перед обрывом и долго стоял неподвижно, глядя на гладкую, покрытую плоскими дисками водоворотов поверхность реки и темнеющий песчаный берег.
«К Татьяне!» – сказал я себе некоторое время спустя.
Когда я подошел к воротам усадьбы, от солнца осталась лишь бордовая полоса, а на парк опустилась туманная тень. Охранники проводили меня угрюмыми взглядами, когда я миновал проходную, а потом стали вполголоса переговариваться за моей спиной. Я быстро шел по аллее в полном одиночестве. Сырые сумерки приглушали мои шаги, и мне казалось, что у меня что-то случилось со слухом, что в мои уши вставлены ватные беруши, и я часто оглядывался, доверяя только зрению.
Когда я пересекал поляну рядом с конюшнями, туман уже сгустился настолько, что растворились контуры дома Татьяны, лишь нечетким желтым пятном горело окно. Чем ближе я к нему приближался, тем отчетливее видел силуэт человека, стоящего неподвижно и заслоняющего собой низкую лампу с бахромчатым розовым абажуром. Не знаю, какое у меня было выражение лица, когда я подошел к окну, но в груди происходила какая-то сердечная оргия. Я шел с каждым шагом медленнее, не в силах даже на мгновение отвести взгляд от окна. Когда приблизился к нему на расстояние вытянутой руки, то уже не дышал. Татьяна смотрела на меня, опираясь руками на подоконник, от ее дыхания стекло запотело, ресницы едва заметно дрожали, но мне показалось, что девушка меня не видит, смотрит сквозь меня. Я поднял руку и стукнул пальцем по стеклу.
Она вздрогнула, отошла от окна, взяла со спинки стула плащ и погасила в комнате свет. Скрипнул дверной запор. Девушка вышла на порог. Мы стояли друг против друга и молчали. Я взял ее ладони. Они были ледяными, словно Татьяна только что мыла руки в пруду, посреди которого еще плавал тонкий и рыхлый лед.
– Мне очень плохо, – шепнула она и опустила голову мне на грудь.
Я невольно стал гладить ее волосы. Такая неожиданная доверительность застала меня врасплох. Я думал, что мы остыли друг к другу. Оказывается, я был счастлив уже только от этого прикосновения к себе.
– Тот номер… в гостинице… – бормотала она.
Я кивал: да, да, я понимаю, я все помню.
– Ты освободил его?
– Нет, я все еще там числюсь.
– Поедем туда? Мне страшно здесь.
– Конечно! Хорошо! Только у меня нет ни кофе, ни вина. Надо будет заехать на вокзал…
– Это позже. А сейчас давай прогуляемся. И помолчим, ладно?
Она взяла меня под руку. Мы пошли к пруду. Татьяна разогналась – нарочно, будто она спешила, или это получилось как бы само собой от вечерней прохлады и нервов, и наше стремительное продвижение уже трудно было назвать прогулкой. Друг за другом мы пролетели над озером по мосту. Я направился к гроту и к главной аллее, но Татьяна снова взяла меня под руку и повела к нашему с Родионом особняку.
Тогда я понял, что прогулка в том смысле, в каком я понимал это слово, ее совсем не интересовала. Чтобы не шуршать гравием, мы пошли по рыхлой и вязкой клумбе, поравнялись с входом, посмотрели на темные окна особняка.
– Скажи мне, что ты здесь ищешь? – шепнул я, но Татьяна не ответила и пошла под редкую сень вязов,
