находились впритык друг к другу.
Я стоял на своем месте, смотрел, как старший смены Женя Стенько, изрядно пополневший в последнее время благодаря заботам жены, работает на досмотре.
Из созерцательного состояния меня вывел носильщик, подвезший очередную порцию багажа. Отвернувшись, я подавил зевок.
— Зеваешь? — негромко спросил расположившийся за соседним столиком Никитин. — Не выспался?
— Кто зевает днем, — парировал я, — тот не зевает ночью.
Никитин головой лишь покачал. Не одобрял, значит.
Я посмотрел на паспорт, протянутый холеной рукой мне через стол, на его владельца — чопорного англичанина средних лет с аккуратно подстриженными усиками. Изучив декларацию, попросил:
— Саквояж откройте, пожалуйста!
Англичанин повиновался.
Мой наметанный глаз сразу увидел несоответствие таможенным правилам.
— Четыре бутылки водки нельзя. Превышение нормы.
— Но... понимаете... Я всем купил подарки, — стал оправдываться англичанин. — Балалайка — начальнику. Матрешку — детям. Жене — самовар. Одну бутылку себе, вторую — брату, третью — другу. Четвертую себе про запас. Я вас прошу!
— К сожалению, нельзя.
— Я вас очень, очень прошу!
— Нельзя!
— Сделайте исключение!
Я развел руками.
Англичанин со вздохом взял злополучную бутылку, повертел в руках, поставил на маленький столик у моего колена.
— От щедрой Великобритании русским таможенникам.
— Уберите! Что за манеры!
Мы уставились на бутылку. Ни я, ни англичанин не знали, что с ней делать.
Англичанин взял бутылку с маленького столика, откупорил и, приставив ко рту, стал пить.
Я в крайнем изумлении смотрел, как содержимое с легким бульканьем исчезает на глазах.
Англичанин допил бутылку, поставил на столик.
— Все дело в практике, — задумчиво произнес он. — Интересно, осилю вторую?
— Забирайте все и уходите! — заторопился я. — Идите быстренько на судно!
— Господи, помоги добраться до каюты!
Англичанин вознес глаза к плафонам и пошатнулся.
Я торопливо поставил печать на декларацию и подал ее на глазах пьяневшему англичанину.
Он четко повернулся, не сгибаясь, присел, взял саквояж, так же аккуратно встал и по прямой пошел к выходу. В проеме, ведущем в зал накопления, остановился, повернулся направо и прошествовал дальше.
Меня привела в чувство наплывающая гора багажа, за которой не было видно носильщика.
Я работал, ставил печать, оформлял документы, искал и порой находил предметы контрабанды, поражаясь самому себе — с такой легкостью все получалось. В самом начале моей практики в таможенной службе, я переживал, трясся от страха забыть что-то, вглядывался в глаза контрабандистов, пытался постичь их заблудшие души, а теперь меня не интересовали ни причины, побудившие заниматься грязным делом, ни заискивающие взгляды. Все свершалось как бы само собой, без моего полного участия.
Во-первых, никак не продвигалось дело с орденами. Поиски «коллекционера» сводились к нолю.
Вовчика я пристроил с грехом пополам к знакомому тренеру в группу начинающих боксеров, но малому там не понравилось — бьют, видите ли, по физиономии. Бокс — не его стихия! Без моей помощи он в два счета перевелся в секцию фехтования и теперь успешно сражался со всеми корешками своего двора, вооружившись выбивалкой
Во-вторых, с Юлей у меня произошла закавыка. Мы вовсю целовались в самых неожиданных местах, бродили за полночь по улочкам и аллеям парка, но к себе в гости она не приглашала — в общежитии слишком много глаз — и ко мне не торопилась.
Размечтавшись, я едва не пропустил пятидесятирублевую купюру.
— От, черт! — ругался побагровевший мужчина. — Все жена! Она спрятала! Специально подстроила!
Не обращая внимания на оправдания, я стал заполнять протокол, думая, что вечером, если не задержат на работе, надо пойти с Юлей или в бар, или в дискотеку. Авось расшевелю ее.
— Подпишите, — протянул протокол контрабандисту. — С женой дома поговорите о ее моральном облике.
Вечером, когда солнце раскрашивало последними мазками нежную стайку облаков, на корме «Сансета», облокотившись на фальшборт, стояли двое — стюард в затрапезной, некогда белой, куртке и Хосе Феррачи. Смотрели на кипевшую внизу воду, перебрасывались замечаниями по поводу вчерашней погрузки в Парамари.
— Странный рейс, — сказал Хосе. — Тащимся в балласте в такую даль, затем берем сущую ерунду ночью и опять топаем черт знает куда.
— Дела у боссов, — сплюнул в воду стюард. — Не наше это дело, вот что скажу. Чем меньше знаешь, тем спокойней живешь.
— Эх, ты! В кают-компании крутишься, а ничего не рассказываешь. А помнишь тот день, когда нас наняли?
— Ну.
— Говорят, той ночью пришили кого-то в порту. И в море сплавили.
— Подумаешь! В Бимбао и не такие истории случаются.
— Пришили на причале, где стояла наша старуха-развалюха.
— А ты откуда знаешь? — искоса посмотрел на Хосе стюард. — Такие дела вроде без свидетелей обделываются.
— Да знаю уж.
— Сообщил полиции?
— Что я — идиот? По мне, что полиция, что те, кто убил... Лучше держаться и от тех, и от других подальше. Но о себе тоже подумать надо. Я сразу сообразил, что мы что-то такое везем... Посмотреть бы на ящики, которые грузили в Парамари, а? В них что-то ценное, как ты думаешь?
Стюард инстинктивно оглянулся.
— Тише. За такое можно угодить в тюрьму. Капитан арестует и сдаст в первом же порту.
— Капитан занят своей девчонкой. Боишься?
Стюард неопределенно пожал плечами.
— Пойдешь со мной? — осторожно спросил Хосе.
— Нет.
— Тогда я тебе ничего не говорил.
— А я ничего не слышал. И все же не советую.
— Я твой совет в кошелек не положу. Если в ящиках что-то стоящее, можно хорошо заработать. — Хосе помолчал и добавил, оправдываясь: — У меня дома четверо. И у всех вот такие рты и вот такие желудки, — развел он руки.
— А если поймают?
— Не поймают. Других ловят, не меня.
Стюард стоял и смотрел на тающий за кормой пенный след. В густом, насыщенном влагой воздухе разливались аппетитные запахи приправ.
— Пакистанец готовит, — принюхавшись, заметил стюард. — Ну и команду набрали! Половина сама себе еду готовит.
