первого взгляда, вот она, истинная страсть, true romance! Впечатление от живых денег напрочь опровергает впечатление от того, что их символизирует – прикида, выражения лица. По отношению к бабкам это абстракция второго рода.
Правда, бабки тоже абстракция и символ – такого забубенного рода абстракция, что уже не очень понятно, символ чего. Суррогат некоей ценности, на который обслуживающий персонал сейчас меняет суррогат своей любезности. А повод для этого – третий суррогат. Суррогат вкусового удовольствия.
В суррогатную сущность купленного Вадим вник, толкнув ногой напутственно дзынькнувшую бдительными колокольчиками стеклянную дверь магазина, поддев клыком и сорвав облегающую горлышко бумагу, вынув пробку и хлебнув прямо из бутылки. Наикрутейший скотч за полсотни баксов ноль семь явственно и узнаваемо отдавал жженой резиной. Именно так – горелой изоляцией, как воняет иногда в трамвае... Это было безусловное говно, но говенная сущность продукта нимало не волновала ни производителя, ни потребителя – тут, как и везде, шел чистой воды обмен понтами.
Он еще только начал все это обдумывать, а виски уже рванул под нёбом бомбой-самоделкой грамотных городских партизан, подлым устройством, нашпигованным обрезками гвоздей, – направленная взрывная волна ударила вверх и, пройдя носоглотку, начисто сметя скопившийся там необязательный обонятельный хлам, прицельно накрыла мозг, и каждый острый обрезок с бешеным ускорением воткнулся в свою клетку коры. Нет, не разил “Лагавулин” резиной и не был говном. Он, если честно, и бухлом-то не был, алкогольным напитком – вообще напитком: потому как не тек в пищевод и не падал камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращал бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже – в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом чисто эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли. И разница во вкусе между Islay Single Malt и стандартно-голимой местной водочкой с вводящим в заблуждение названием Moskovskaja много превосходила разницу между ними в цене. Нет – в данном случае бабки выступали в своей изначальной функции: эквивалента физиологического кайфа.
Другое дело (подхлестнутые ветрами Северного моря, мысли Вадима развили недурную скорость), что есть виски за двадцать шесть латов – а есть за двести двадцать шесть. А есть и за две тысячи. Может, даже за двадцать две бывает. И не пытайтесь меня убедить, что тот, что за двести, в десять раз ВКУСНЕЕ того, что я варварски прихлебываю из горла сейчас. Это уже, братцы, понты из разряда гнилых. Беспримесный выебон. “А у меня точно такой же галстух, только за десять тысяч”. За определенной (и легко ощутимой – если захотеть) гранью деньги перестают быть эквивалентом чего-либо и принимаются воспроизводить себя посредством зарабатывающего и тратящего их. За гранью, где человек, венец творения и эволюции, становится просто репродуктивным органом, конкретным хуем (пиздой) абстрактной денежной массы.
Вадим приложился к “Лагавулину”, принципиально не интересуясь наличием/отсутствием транспорта, пересек улицу на красный. Сигнальте, сигнальте, уроды...
Существует набор формул, посредством коих заговаривают себя те из мыслящих (как им кажется) финансовых гениталий, что еще ощущают в этой своей функции некую экзистенциальную лажу и испытывают посему вялотекущую фрустрацию. В том числе и Вадим – до недавнего времени. Например: “Деньги нужны, чтобы о них не думать”. Или: “Деньги дают свободу”. И то и другое – фуфло абсолютное. Единственная свобода, которую могут дать деньги, – это свобода от мыслей о себе в процессе их приумножения.
Человек бедный, вынужденный постоянно думать о бабках потому, что их ему не хватает на жратву и одежду, – хотя бы сохраняет в собственном мышлении связь между символом и тем, что он символизирует. Человек же, достигший того уровня состоятельности, когда мышление оперирует уже не символом объекта, а символом символа, включается в процесс воспроизводства пустоты вообще помимо своей воли – и НУЖДЫ. Покупая, допустим, подержаную тачку, ты еще можешь заботиться о быстроте и удобстве собственного перемещения в пространстве. Но меняя понтовый BMW на еще более понтовый “мерс” – ты уже действуешь только и исключительно в интересах разбухающей пустоты. Мои поздравления, чувак, – ты окончательно переместился в категорию хуев!
И калибр твоих понтов прямо пропорционален степени твоей хуевости.
...Это мюнхгаузеновская лестница, ни к чему не прикрепленная, надстраивающаяся сама над собой – по которой к луне “форбсовского” ежегодного топа-двести, планетарного реестра всебогатых и сверхсильных, карабкаются друг по другу раскормленные одышливые промышленные магнаты, силиконоводолинные компьютерные биллгейтсы в круглых пенсионерских очочках, стары, старлетки и суперстары, чемпионы породы с животноводческих комплексов фермы Warner Bros. и из гидропонных теплиц компании EMI, саблезубые русские олигархи и нефтеналивные арабские шейхи, топ-бляди, в досье страховых компаний расфасованные по частям тел, будто в мясной лавке, хитрожопые соросы биржевых спекуляций, вся эта лингамно-вагинальная мразь...
С освежающей радостью открытия Вадим обнаружил, что пьян. Бух (хотя покуда и не гроссбух). Приметы окружающей бни вызывали острую симпатию своей выпуклой отвратностью – их было приятно ненавидеть. Елочки-блесточки-сантаклаусики. Лю-у-удики... Вадим шел через центр, в искрящемся силовом поле отменного настроения и вискарных паров раздвигал предпраздничную (опять предпраздничную!.. Чего они без конца празднуют?!) массовку. Он был стерилен посреди пандемии, не заражен ни единой денежной бактерией, не имел ни одного сантима в бумажнике. Не имел работы. Не имел даже права находиться на свободе – после пяти-то убийств! Зато имел в руке еще граммов пятьсот необходимого и достаточное – в кармане.
Не ведая ни цели, ни, соответственно, направления, Вадим то останавливался ни с того ни с сего посреди людных тротуаров, вызывая минизапруды, то начинал двигаться перпендикулярно к общепешеходному движению – на него наталкивались, его обтекали. На него посматривали – особенно когда он вскидывал ко рту темное фигурное горлышко. Впрочем, редко, редко: людикам было не до него. И не друг до друга. Людикам было некогда. Зато очень даже было КУДА: о, они-то как раз имели цель в жизни – и, судя по лицам, не менее, чем в тех же цитадельных коридорах, уверенным, деловитым, уничижительно-решительным, – это была такая цель! Всем целям цель! Цель имелась у каждого – и из того, что всех прочих этот каждый внимания не удостаивал, следовало: именно и только его цель, в отличие от цели прочих, важна по-настоящему. Не абы как, а вот так вот! на полном! зверином! у-ух, бля, каком суровом серьезе!! – важна. Парадокс же в том, что мина эта была – одна на всех. Вадим зря грешил на коллег по банку: вне REX’овых стен псевдожизнь, конечно, продолжалась.
Его дико подмывало встать как-нибудь особенно неудобно, вытащить волыну, пальнуть в воздух да и завопить на весь центр: “Эй! Козлы! Видите меня? Я пять человек завалил!” – просто чтоб хоть ненадолго нарушить эту непостижимую целенаправленность, сбить их неумолимый курсограф, посмотреть, как взгляды разворачиваются изнутри вовне и обращаются на него... Он почти уже начал делать это, когда вдруг понял, в чем дело. Куда они все бегут. Вернее – ОТ ЧЕГО.
Каждый из бегущих нес в себе, глубоко внутри, грамм антивещества. Ни на миг не прерывающееся их движение вращало маленькую индивидуальную динамо-машину. Генератор, поддерживающий магнитную ловушку, что не дает антиматерии соприкоснуться с материей – и рвануть. Аннигилировать. А так деловиты, так озабоченны и нервны бегущие были потому, что интуитивно догадывались, чем им грозит малейшая остановка.
Вадим миновал вечно зассанный подземный переход с вечноалым признанием We [сердечко] Antonio Banderas на увядшем стенном кафеле и вырулил на набережную. Сильный ветер разогнал отсюда прохожих и странно перекомпоновал реку: заменил волнение какой-то топчущейся на месте рябью, разлинеил продольными пенными полосами. Темно-сизые с проседью космы грузно ползли против привычного течения из-под частого гребня Каменного моста. Промозглые порывы пробирали, но “Лагавулин”, сгорающий внутри вчистую, без шлака и копоти, нивелировал зябкость. Мимо урчал буксир, похожий на полуврытый в воду БТР. На борту смолил бородатый хиппоид в раззявленной оранжевой штормовке.
... А может, я и аннигилировал? Прервал бег, остановился – и шарах? Воронка, мигалки, санитары. И все, происходящее со мной в последние двое суток, все очкастые пыльные гимнюки, разделка-уборка, головоломка, – просто секундный субъективно растянутый пред... по?... смертный глюк. Как в “Случае на мосту через Совиный ручей”...
