не на что, все вверх тормашками, потеря пространственной ориентации. Стремительно несет – куда!? Чтоб хоть за что-нибудь ухватиться, он схватился за ее волосы, за гриву редкого, как магический зверь единорог, существа. Оседлал.
Сменив ужас, столь же мгновенно, немотивированно и безжалостно скручивает счастье, блаженство, кайф!!! Некие токи подхватывают, возносят, подбрасывают... вдруг бросают... у-у-ух! Огромные властные ладони. Покачивают, раскачивают, накачивают, вот так, вот так, так, так, да, да, еще, еще, еще, да, да, ну же, ну же, да, да, сука, сука, да, да, ах же ты тварь, блядь, блядь! еще! – он удаляется от земли, все быстрее, черт знает куда, надо соскакивать с этого бесплотного лифта, сейчас, сейчас, ну же – оп! – он соскакивает, соскальзывает, выскальзывает из подергивающейся Лады, подхватывает, гася горстями фрикционную инерцию, бубсы, тяжеленькие, на себя, вот, смахивает из-под потной лопатки скривившегося североамериканского президента, переворачивает узкое легкое тело – склизкими блестящими бедрами, гладкой задницей по гладким доскам, взметая бумажные прямоугольники. Твердые пятки воткнулись в плечи, он сбежал пальцами по напряженным икроножным, бедренным, ягодичным мышцам, сюда! она подалась вперед, еби меня! давай!! Хуй, напористый, деятельный и толстый, как барсук, ринулся в мускусную духовку норы – взрыкивая, отфыркиваясь, хэкая, давясь скотской вседозволенностью.
Свободное падение. Затяжной прыжок. Как чувства у умирающего, отказывают измерения: сначала три – в неограниченной газообразности, где уже нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни переда, ни зада, – потом четвертое – потому что как тут ни падай, всяко никогда не упадешь – некуда. Времени нету и ничто не кончается.
В воздухе не утонешь. Ныряй. Лежи на поверхности. Кувыркайся. Вертикально. Горизонтально. Адреналины-эндорфины-тестостероны бултыхаются во встряхиваемом тебе, пузырятся, вспениваются. На животе. На спине. В конце концов Лада уселась сверху, насадила себя, н у, ну!..
Запрокидываясь, вжала, больно втиснула колени под Вадимовы нижние ребра, заходила размашисто, поршнево, хлопая ритмичной жопой, подхватывая, поддергивая подобравшейся влагалищной горловиной Вадимову округлившуюся боеголовку. Вадим протянул, дотянулся, сдавил мотающиеся железы, как груши клаксонов, почти ожидая извлечь квакающий сигнал, – но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо.
Он закрыл глаза – и увидел, что периферийная, равноудаленная земля – совсем близко. Почва. Грунт. Твердь. Уже различимы неровности рельефа, скальная оскаленность, камни, в которые он вот-вот врежется, хрупко, хрустко сминаясь, расколется, расплещется, размажется. Шершавый воздух, разводя челюсти, проталкивается в рот, перекрывает, забивает дыхание, закупоривает уши. Бурая эрозированная поверхность Эдема – наотмашь. Десять, восемь, короткие встречные порывы бедер, пять! два!! ноль!!! рывок кольца.
Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залупы до яиц, да, да – а обратно со страшной силой, да!!! – выстрел, выброс длинного шелкового сгустка семени, освобожденно брызжут стропы, единым тугим хлопком десяток кило спрессованной ткани разворачиваются неудержимо, безбрежно и блаженно. Ликующая отдача, судорога обоюдной щедрости: на! – вовне, прочь, даром – личный генофонд, наследный шифр, биологический концентрат – натягиваются молекулярные нити, пружинит спираль ДНК...
Он открыл глаза. Белый купол с небесным вырезом круглого черно-желтого инь-янь-образного светильника покачивался, дрейфовал. Раскинувшись, шевеля кончиками плавников, Вадим безвольно, вольно висел в шуршащей невесомости. Захлопывая раскладную конструкцию, отзываясь одноразовым нытьем в оси, Лада вернулась с Вадимовых ног на живот, грудь, лицо, с истекающим выдохом опала сверху. Мазнула щекотными волосами, лизнула в плечо. Замерла. Он погладил. Она снялась, откатилась на спину, в баксы, засмеялась.
...Он приземлился через пару минут. На ноги, на обе стопы. Денежные бумажки приставали к босым подошвам. Вадим выпрямился, окончательно определяясь в пространстве, – но на глазок, без подсказки земного притяжения. Невесомость локализовалась по контурам тела – опустошенного, выцеженного, отжатого. Насухо. И то. Сухо.
– У тебя попить есть?
– В холодильнике. И мне принеси.
Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся – и отшатнулся.
Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе поквохтывал.
14
А вот говном сиреневым плеваться – это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас – мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во... Во падла!.. Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!.. Ну ни фига себе. Да за- дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок... Тайничок. Ха!
Кислотное ружжо, элэсдэган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по-черному, вставит круто и навсегда... Упс! Есть. Ну че ты лыбишься? Хорошо тебе? Жизнь удалась? А если дрелью? Че, не наравится? Че, плющит? Не по-детски плющит, не? А кому щас легко? Кто тебе сказал, что ты в сказку попала? Опа.
Финита. Ну мразюка, еще и юха у тебя ядовитая, вот стерва, окочуриться по-людски и то не можешь... Сколько? Сорок семь. Ага, полезь с таким на следующий уровень. А аптечек тут нет, кажется. Аптечку мне, аптечку! Хер тебе, а не аптечку. О! Тоже дело. Кому петарду в жопу воткнуть? Тебе? У, шустрая тварь! А вот сальто, а вот еще сальто, а вот по стеночке, а получи!.. Все? Гляди-ка, все. А мы боялись. Exit. Без никаких проблем.
Вадим, откинувшись, победно обозрел люминесцентную заставку следующего уровня с Сарой Тафф в десантном комбезе от кутюр. И почувствовал: надоело. Quit. И даже больше: отвратило. Do you really want to quit? Да хочу я, хочу. Y. Прав ты был, гад доппельгангер.
... На сей раз гад, утеряв весь остатний нюх, не желая ограничиваться рамой зеркала, заявился прямиком в Вадимов сон. Точнее, сначала туда вломилась целая тусовка недвусмысленных блядищ разных мастей, племен и рас, не меньше полудюжины – из одежды на них была одна лобковая растительность, да и то не у всех. Потом, предваренный этим авангардом, прихилял и сам доппельгангер. Он одет был – но совершенно дико: в белый фрак с фалдами и камуфляжные штаны. Щетина его достигла уже недельной стадии – видимо, в зазеркалье время текло иначе. На плече доппельгангера тяжело болталась точно такая же черная безразмерная сумища, что Вадим увел из “Банзая”. При виде гада телки сноровисто сложили из своих тел странную акробатическую фигуру, наподобие дивана – на коем доппельгангер и развалился самым хамским образом. Он немедля извлек откуда-то пузырь 16-летнего “Лагавулина” и еще один – точь-в-точь безымянный коньячный, павший в перестрелке. Следом явилась литровая пивная кружка. Доппельгангер налил ее доверху – поровну из обеих бутылок, – сделал добрый глоток, удовлетворенно рыгнул и лишь после этого обратил взор на Вадима.
– Это лучше, чем псевдожизнь, – убежденно объявил гад.
– Тут, видишь ли, какая муля, – задумчиво сказал ему Вадим. – Все проще, чем кажется. Проще и тупее. Тоскливее. Ведь заниматься той херней, которой занимаются эти, – он изобразил, что разговаривает по сотовому телефону, и скроил жутко озабоченную харю, – на самом деле, конечно, если без стеба и парадоксиков, никто их не принуждает, не провоцирует и не подталкивает. Самое обидное, что за превращением людей в самодовольные (кто это определил современного homo как “человека самодовольного” – И-Гассет?) аппараты для производства пустоты даже никакой разумной силы не стоит. Да и вообще мало-мальски индивидуализированной. Один закон природы. Как всемирного тяготения. Или, в данном случае, скорее, – неубывания энтропии.
Природа вообще и биосфера в частности стремится соблюсти равновесие, – он покачал перед лицом
