Глава 28
Неожиданный визит
Пока Донал писал, солнце закатилось и поднялся сильный ветер. Он всё яростнее свистел вокруг башни, обещая настоящую бурю. Когда в комнате стало совсем темно, Донал поднялся, чтобы зажечь лампу, и выглянул в окно.
Вокруг были сплошные сумерки. Ему показалось, что небо и земля соединились в одном неразличимом покрове, и всё в них было одинаково неясно. Донал слышал посвисты ветра, но не видел гонимых им облаков, ибо над замком всё превратилось в одну огромную, неизмеримую тучу, которая, казалось, не трогалась с места, но тяжело висела над башней без единого просвета или движения. Всё творение превратилось в серую грозовую пучину. Донал всматривался в бездну, и его чувства отказывались объять то, что расстилалось перед ним. Им овладело странное чувство, как будто из окна зримого мира он всматривается в неведомую страну, для человека совершенно бесформенную и потому ужасную, а в стране той бродят существа, не имеющие ни вида, ни обычного тела, которые нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни услышать. Донал всё смотрел и смотрел, а огромные призрачные груды вселенского хаоса, похожие на жутких, не сотворённых пока животных, тяжело приваливались почти к самому окну; но стоило им приблизиться, как они тут же исчезали даже из воображения. Невидимая земля лежала глубоко внизу, и сквозь ночь до башни доносились лишь жалобные стоны моря, как будто ветер беспощадно тащил его на плоский берег, всё круче вздымая волны и бросая их на жиденькую траву, перемешанную с песком. Доналу казалось, что эти стенания были голосом ночной тьмы, которая подобно кающемуся Иуде или сатане, плакала о том, что не способна быть светом, удержать в себе свет или уподобиться свету, но должна будет исчезнуть в тот самый миг, когда первый луч пронзит её насквозь. На земле не было ничего, кроме тьмы и плача. Если сегодня ночью каким–нибудь злосчастным морякам придётся потерпеть кораблекрушение, куда последуют их бессмертные души? Канут ли они в нескончаемую бурю или, утратив всякое воспоминание о штормах и ураганах, войдут лишь в бескрайнюю тишину, где не ощущаешь ничего, кроме своего собственного человеческого «я»?
Раздумья и предположения вихрем носились в голове Донала, пытавшегося отделить возможное от неспокойной громады бесконечного. В его сознании начала проступать мысль о том, что поскольку всё зримое непременно должно соответствовать тому незримому, откуда оно пришло (ведь подлинная гениальность всякого воплощения состоит в уподоблении), значит, и душа человека должна обладать естественными связями с материей. Но, с другой стороны, только дух способен быть настоящей обителью и источником всей силы, творящей, слагающей воедино и придающей форму всему живому. И только тот дух, который живёт в единстве и согласии со своим Источником, может в полной мере распоряжаться дарованной ему силой творить. А значит, дух способен притянуть к себе материю, облечься в неё и войти в полное единение с миром закатов и рассветов лишь в той мере, в какой он сам обладает вечной жизнью. Донал как раз пытался понять, что всё это значит, как вдруг что–то словно выдернуло его из мечтательных размышлений, и он прислушался. Вот оно, опять! Да, это был тот же самый звук, который в самую первую ночь погнал его на бесплодные поиски по всему дому! Донал услышал два или три призрачных аккорда, незаметно переливающихся друг в друга подобно оттенкам перламутровой раковины. Затем всё стихло. Донал подошёл к двери, открыл её и прислушался. По лестнице гулял холодный ветер, но ничего другого не было слышно. Донал вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и прислушался. И тут снова раздался этот странный, как будто неземной, мелодичный всхлип! Если бы бесплотный звук отправился по миру вместе с ветром, должно быть, он вздыхал и всхлипывал бы именно так.
Донал почти ничего не знал о музыке кроме самых простых понятий о тоне, ритме и рифме своих и чужих стихов, но ему казалось, что он может хоть целый век слушать эти дикие, бесприютные, но странно– сладостные и мелодичные вздохи. Музыка почти сразу же угасла, а потом зазвучала опять, только немного дальше, уносясь прочь на далёких волнах ночного воздуха, из чьей вздымающейся груди она и возникла. Казалось, что застывший север подхватил печальные жалобы летнего ветра и в вихре бури унёс их с собой.
Когда Донал понял, что музыки ему больше не услышать, он начал раздумывать, не могла ли она доноситься изнутри замка. Он тихонько спустился по лестнице, хотя, пожалуй, и сам не мог бы сказать зачем. Он знал, что не может носиться за бесплотной мелодией по всему замку, потому что большую его часть до сих пор знал совсем плохо. Конечно, ему очень хотелось выстроить у себя в голове полную картину всего здания, ибо он всегда стремился понять соотношение между внешней стороной и всеми тонкостями внутреннего строения. Однако здесь было множество комнат, куда он мог войти только в отсутствии лорда Морвена и леди Арктуры. Поэтому сейчас он почти механически следовал по лестнице за неясными звуками, но, не успев добраться даже до середины, понял, что дело это безнадёжное, и отправился в классную комнату пить чай.
Вернувшись к себе и усевшись за книгу, он погрузился в чтение и размышление, как вдруг между порывами ветра услышал ещё один звук, совсем иной и совершенно непривычный для его слуха, потому что никто кроме Дейви никогда не заглядывал к нему в комнату. Кто–то явно поднимался к нему по лестнице. Это были глухие, тяжёлые шаги, совсем не похожие на торопливый цокот каблучков какой–нибудь услужливой горничной, бегущей к нему с поручением. Они звучали всё ближе и ближе и наконец остановились возле двери. Чья–то рука нащупала задвижку, подняла её, и, к несказанному удивлению и огорчению Донала в комнату вошёл граф. Огорчился же Донал потому, что лорд Морвен был смертельно бледен, а его неживые, ввалившиеся глаза были глазами мертвеца. Вошедший посмотрел на Донала, но в его взгляде не мелькнуло ни малейшей тени узнавания или даже ощущения чужого присутствия; стук отодвинутого стула заставил его лишь бессознательно повернуть голову. Он тут же снова отвернулся, подошёл к окну и неподвижно застыл — точно так же, как некоторое время назад стоял у окна сам Донал.
Только граф производил впечатление человека не вглядывающегося, а вслушивающегося во тьму. Разглядеть что–либо в темноте было и впрямь невозможно, а до слуха доносились лишь порывы ревущего ветра да тревожный шум мятущихся волн. Доналу казалось, что граф стоит возле окна целую вечность, хотя на самом деле прошло всего минут пять. Он что, не в своём уме? Или просто ходит во сне? Но разве он стал бы так рано ложиться спать?
Пока Донал размышлял и сомневался, откуда–то сверху раздался ещё один аккорд призрачной музыки, и, словно в ответ, граф сразу что–то забормотал, сначала еле слышно, потом всё громче и отчётливее, подобно человеку, размышляющему вслух и едва сдерживающему восклицания восторга. Из его слов Донал понял, что тот продолжает вслушиваться в неизвестную мелодию, хотя сам Донал больше её не слышал.
— Опять! — бормотал граф. — Ещё один раз, пока я не покинул этот мир, мне довелось услышать этот благословенный голос. Эта песня той, для кого нет смерти! Она поёт для меня. Пой же, сирена, моя душа внимает тебе, как сама вселенная, и в ней не существует ничего, кроме твоего голоса!
Он замолчал, а потом заговорил снова: — Это ветер, поющий в ветвях древа жизни. Его листья
