шелестят словами любви. Я возлягу под его сенью, потому что я любил её, любил и погубил. Но день тот ещё не пришёл. Она успеет простить меня и позабыть, и всё будет хорошо… Послушайте, какая музыка! Прозрачная, как флейта! Полнокровная и чистая, как голос скрипки! Это цвета всех оттенков! Это бутоны цветов! Они живы! Я вижу, как они растут, как развеваются по ветру. Вот это подснежники. А эти высокие, глубокие, обжигающие тона — это что? Жасмин?
Нет, его соцветие — не одна нота, а целый аккорд. И какой аккорд! То есть, какой цветок! Я никогда не видел такого цветка здесь, на земле.
Должно быть, он растёт в раю, откуда и прилетела эта музыка. Точно! Точно!
Разве я не помню, как однажды ночью на величественном корабле переплыл через целый океан звёзд, вдыхая аромат небес, и увидел жемчужные врата, мерцающие над мириадами бесконечных волн? А за вратами поля, усыпанные цветами. Я видел их так же ясно, как вижу сейчас. Ах, вот он! Дракон, стерегущий золотые яблоки! Видите его щит, его щит и изумрудно–зелёные глаза? Он подымается и летит над пасмурным озером! Это Герион! Он прилетел, чтобы отнести меня в круговорот — тот, что внизу!
Тут лорд Морвен повернулся, поспешным шагом вышел из комнаты и торопливо захлопнул за собой дверь, как будто не желая пускать в замок существо, живущее в его воображении. Донала не так–то легко было сбить с толку, и человеком он был не робкого десятка. Но сейчас он стоял поражённый, словно и сам покинул своё тело, разом позабыв всё земное. Стоять рядом с человеком, который на самом деле не рядом, а где–то в другом, непонятном месте, гораздо страшнее, чем узреть бесплотное видение. Реально явившийся дух не так ужасен, как дух, которого нет, хотя тело его рядом с нами.
Несколько секунд Донал стоял растерявшись, но потом взял себя в руки и попытался как следует всё обдумать. Что делать? Да и можно ли тут что–нибудь сделать? Что он должен сделать? Есть ли у него право хоть что–то предпринимать? Может ли он что–либо предпринять, не причинив и не сотворив зла? Первое, что пришло ему в голову, было последовать за графом.
Человека в таком состоянии лучше не оставлять одного, особенно среди таинственных переходов и лестниц запутанного замка, где несчастный в любой момент может сломать себе шею. Вмешиваться, несомненно, опасно, но наверное, будет лучше, если он немного пройдёт вслед за лордом Морвеном.
Он услышал шаги, спускающиеся по лестнице, и поспешил за ними. Но не доходя до первого этажа, шаги внезапно стихли, и Донал понял, что граф свернул туда, куда он не сможет за ним последовать.
Глава 29
Снова Эппи
Донал был бы рад рассказать сапожнику об этом непонятном происшествии, но подумал, что о делах, творящихся в замке, негоже рассказывать за его пределами, — ведь в доме лорда Морвена ему доверяют! Он и сомневаться–то начал потому, что не был уверен, одобрит ли это сам Эндрю. Но на следующий день он всё же отправился в гости к Коменам, хотя бы для того, чтобы побыть рядом с тем единственным человеком, которому он мог бы обо всём рассказать, будь у него такая возможность.
Не успел он войти в комнату, где сапожник, по своему обыкновению, сидел подле жены и чинил башмаки, как ему сразу же стало ясно, что в доме что–то не так. Однако старики поздоровались с ним так же приветливо, как всегда, и уже через несколько минут Дори сама поведала ему о причине своей тревоги.
— Что–то беспокоимся мы, сэр, — начала она. — Насчёт нашей Эппи.
— Неужели? — огорчился Донал, полагавший, что у девушки теперь всё в порядке. — А что случилось?
— Да как сказать? — ответила Дори. — Может, это нам по–стариковски чудится, а всё–таки сдаётся нам с Эндрю, что не всё у неё чисто да ладно.
Придёт, бывало, к нам — уж такая вся скромница, как будто о себе и вовсе думать забыла. А через минуту кто–нибудь из нас слово скажет, и она вся как рассердится, как вспыхнет! Ни одного слова поперёк сказать нельзя!
Словно ей всё время кажется, что за каждым словом — ещё сотня. Ощетинится, как зверёк — и ну защищаться! Что–то непонятно я объясняю, ну да вы, наверное, и так всё поняли.
— Понял, — сказал Донал. — Но я её сейчас совсем не вижу.
— А тому и удивляться нечего, сэр. Понятно, что она вас сторонится. Стыдно ей, поди; ведь вы всё знаете про её вольности с молодым графом.
— Даже не знаю, как бы мне её увидеть, — задумчиво проговорил Донал.
— А разве раньше она не убиралась в классной комнате перед вашими занятиями?
— По–моему, да.
— А сейчас?
— Не знаю. Мне сказали, к какому часу я должен появляться там по утрам, и раньше я туда никогда не прихожу.
— И ведь не то, чтобы она что–то там говорила или делала, — продолжала Дори. — Просто вид у неё какой–то не такой, даже походка! Хоть бы зацепиться было за что, может, и не думалось бы так… Конечно, она всегда была девушка переменчивая — настроения, то да сё, — но раньше она послушная была, всегда готова нас порадовать, пусть и немножечко. Нравилось ей стариков радовать, хоть бы и своих деда с бабкой. А сейчас и слова лишнего ей не скажи, а уж чтоб послушалась нас, о том и речи нет! Нет, она, конечно, не всегда такая, но сейчас на неё всё чаще и чаще находит. Иной раз и рот–то боишься открыть: что внучка скажет, как посмотрит? И всё время она не то, чтобы нас слушает, а как будто что–то от себя отталкивает, словно ничего ей не нравится, только бы избавиться от этого поскорее. Слова–то наши у ней в голове остаются, в этом я не сомневаюсь, но сдаётся мне, что от речей толку сейчас мало. Когда человек и так уж недоволен, у него всегда найдётся, на что пожаловаться!
— Дело–то оно не в том, чтобы правильно поступать, — сказал сапожник. — То есть, не к этому одному всё должно стремиться, а к тому, чтобы расположение в душе было верное ко всему, что тот человек делает, говорит или думает. В этом–то вся праведность и есть, а уж из неё само собой и происходят всякие добрые дела. Если доброго ничего не видно, значит, душа и мысли у человека не в порядке. И внучка наша бедная так себя ведёт, потому что душа у неё к правде не склоняется. Ни с самой собой у неё согласия нет, ни с какой истиной — а хоть бы и с человеком, только по–настоящему праведным и правдивым, — ни с истинным Богом. Дурной поступок — это ещё ничего, пока человек способен добро от зла отличать, даже если и не любит он истину всем сердцем и душой. Пока разумение зла в нём остаётся, ещё не всё потеряно.
— Что это ты такое говоришь, Эндрю? — укоризненно произнесла его жена. — Неужели ты позволил бы нашей Эппи делать дурное, если бы мог удержать её на праведном пути?
— Нет, не позволил бы, — ответил ей муж, — если бы она сама хорошенько понимала, что худо, а что хорошо. Или ты хочешь, чтобы я силком её удерживал от всякого греха, а сама она пусть только и ждёт, пока я отвернусь, чтобы улизнуть да набедокурить? Нет, я хочу, чтобы она сама увидела, что нагрешила, и покаялась бы, и поняла бы, какая это скверна — идти против святой воли Того, Кто её сотворил и ради неё умер. Сама посуди, что тут лучше и что выберет любой дед, который любит Бога, любит свою внучку и любит истину! Нам надо обоими глазами взирать на истину, а не моргать да коситься на мир сей и его праведность! Уж лучше быть Закхеем, чтобы Господь пришёл к нам домой вечерять и чтобы с каждым часом в сердце возрастала праведность Божья, — чем гордым фарисеем, который даже не понимает, что грешит, а с такими, как Закхей, и говорить–то гнушается!
— Если вы думаете, что я могу что–то сделать для Эппи, то я готов, — сказал Донал. — Признаюсь, я немного боюсь вмешиваться.
— Вам, сэр, лучше вообще рядом с ней не появляться, — ответил Эндрю. — Вы и сами человек молодой, а на людские сердца да языки лучше не полагаться. Ведь бывают и такие, что ни в какую не желают верить, что человек может даже самую малость сделать в чистоте сердца да по доброму расположению. Тут же начинают придумывать да измышлять, какие же у него побуждения; прикидывают, значит, какие же такие соображения могли бы и их самих на такое подвигнуть. Им даже представить трудно, что доброе дело можно
