благоуханием; затем на них появлялось нежное бледно-зеленое покрывало из причудливой формы листьев, похожих на папоротник. Зимой же они стояли голые, и солнце беспрепятственно проникало сквозь их кроны во двор. Длинный, узкий, мелкий бассейн облицован белым мрамором, на каждом из четырех углов били фонтаны, выполненные из бронзы великим Мироном, а по всей длине бассейна расположились бронзовые статуи работы Мирона и Лисиппа — сатиры и нимфы, Артемида и Актеон, Дионис и Орфей. Скульптуры были так правдоподобно раскрашены, что на первый взгляд казалось, будто во дворике собрались бессмертные обитатели лесных кущ.
По периметру сада стояли дорические колонны. Их основания и капители были выкрашены в яркие цвета. Пол колоннады был облицован гладкой терракотой, стены вдоль нее были ярко-зеленого, синего и желтого цвета, а между красными пилястрами красовались превосходные картины: ребенок с кистью винограда у ног Зевса, безумный Аякс, несколько обнаженных мужских фигур, один из портретов Александра Великого работы Апеллеса. Конь, нарисованный Апеллесом, был словно живой, и когда на него смотрели издалека, казалось, что он привязан к стене.
Кабинет выходил на заднюю часть колоннады по одну сторону от больших бронзовых дверей, столовая — по другую. А за ними располагался великолепный атрий — величиной с весь дом Цезаря; он освещался через прямоугольное отверстие в крыше, поддерживаемой колоннами по углам и вдоль длинных сторон бассейна. Стены художник раскрасил так, чтобы создать иллюзию пилястров, цоколей, антаблементов; между ними шли панели из черно-белых кубов, которые казались объемными, и панели с узором из цветочных гирлянд. Цвета были насыщенными — оттенки красного, синего, зеленого и желтого.
В ларях, переходивших по наследству от одного представителя рода к другому, лежали imago — сделанные из воска маски предков Ливия Друза. Их очень берегли. На разрисованных подставках стояли бюсты предков, богов, пифий, греческих философов, все они были раскрашены весьма натуралистично. Статуи в полный рост, тоже будто живые, стояли вокруг бассейна и вдоль стен, одни — на мраморных постаментах, другие — просто на полу. Огромные серебряные и золотые люстры свисали с очень высокого потолка, богато украшенного лепкой. Цветная мозаика пола изображала пирушку Бахуса и вакханок — они танцевали и пили, кормили оленей и обучали львов искусству винопития.
Друз не замечал этого великолепия. Он с детства привык к роскоши. К тому же душа его была закрыта для прекрасного; это отец его и дед обладали тонким вкусом и слыли знатоками искусства.
Управляющий нашел сестру Друза сидящей на лоджии. Ливия Друза всегда была одна и всегда одинока. Она даже не смела попросить разрешения прогуляться по улице, а когда говорила, что хочет пройтись по лавкам, брат просто-напросто приглашал в дом целые лавки и торговые ряды, продавцы раскладывали свои товары между колоннами, а управляющий платил за все, что ни выберет Ливия Друза. И если обе Юлии осматривали достопримечательности Рима под надзором своей матери или надежных слуг, а Аврелия постоянно ходила в гости к родственникам и в школу, то Ливия Друза жила словно в заточении — узница богатства, из-за которого ее никуда не пускали, заложница бегства своей легкомысленной матери и ее нынешней свободы.
Ливий Друзе было десять лет, когда ее мать, Корнелия из рода Сципионов, покинула дом, в котором жила семья Друзов. Ливия осталась во власти отца, которому все было безразлично (он предпочитал бродить вдоль своих колоннад и рассматривать шедевры искусства), и была предоставлена заботам служанок и домашних учителей — а те слишком боялись власти Ливия Друза, чтобы стать друзьями девочки. Своего старшего брата, которому тогда было пятнадцать, она почти не видела. А через три года после того, как мать ушла следом за младшим братом, Мамерком Эмилием Лепидом Ливианом, как его теперь называли, Друзы переехали из старого дома в этот громадный мавзолей, и девочка затерялась на его просторах, крошечная частица в бесконечной пустоте космоса, лишенная любви, общения, внимания.
Когда почти сразу после переезда отец ее умер, ничего в ее жизни не изменилось.
Она не знала, что такое веселье, и если время от времени снизу, из душных, переполненных комнат прислуги до нее долетал смех, она удивлялась этим звукам, и ей хотелось знать, зачем их издают.
Единственный мир, который она смогла полюбить, был миром книг. Потому что ни читать, ни писать не мешал ей никто. Ежедневно она подолгу занималась и тем, и другим. Ее приводили в трепет гнев Ахилла, подвиги греков и троянцев, восхищали сказания о героях, чудовищах, богах и смертных девушках, которых те желали более страстно, нежели бессмертных олимпиек. А когда она сумела побороть ужасный шок от физического созревания своей плоти (ведь никто ей об этом ничего не рассказывал), ее жаждущая и страстная натура открыла для себя богатство любовной поэзии. Свободно читая как на латыни, так и на греческом, она открыла для себя Алкмена, создателя любовного стиха (так, по крайней мере, говорилось), и перешла к девичьим песням Пиндара, прочитала Сапфо и Асклепиада. Старый Сосий из Аргилета, который время от времени подбирал и пересылал связки книг в дом Друза, не имел ни малейшего представления о том, кто будет их читать; он просто полагал, что читает их сам Друз. Вскоре после того как Ливий Друзе минуло семнадцать, Сосий начал посылать ей сочинения нового поэта Мелеагра, чьи чрезвычайно откровенные стихи были полны любви и вожделения. Ливия Друза была очарована, познакомившись с чувственной литературой, и благодаря Мелеагру плоть ее наконец проснулась.
Но ей вовсе не стало от этого лучше. Она по-прежнему никуда не ходила, никого не видела. В этом доме было просто немыслимо завязать близкие отношения с рабом. Иногда она знакомилась с друзьями своего брата, но лишь мимоходом. За исключением лучшего друга — Цепиона Младшего. А Цепион — коротконогий, с прыщавым лицом, невзрачный, с какой стороны ни посмотри — ассоциировался у нее с буффонами из пьес Менандра или с отвратительным Терситом, которого Ахилл убил одним ударом руки за то, что тот обвинил великого героя в соитии с трупом Пентезилеи, царицы амазонок.
Конечно, Цепион не делал ничего такого, что заставило бы вспомнить о буффонах или Терсите. Просто в своем истощенном воображении Ливия наделяла эти мужские образы его внешностью. Любимым героем Ливии был царь Одиссей (она думала о нем по-гречески, потому и называла греческим именем, а не латинским — Улисс). Ей нравилось, как блестяще он находил выход из любого положения. То, как он сватался к своей невесте и как она потом двадцать лет пускалась на разные хитрости, чтобы избавиться от назойливых поклонников, потому что ждала возвращения Одиссея, было для Ливии самой романтичной и счастливой из всех любовных историй Гомера. Одиссея она наделила внешностью юноши, которого видела всего лишь раз или два на лоджии дома, стоявшего ниже дома Друзов. Это был дом Гнея Домиция Агенобарба, имевшего двоих сыновей; юноша этот не был одним из сыновей Агенобарба: их она как-то раз видела, когда они приходили к ее брату.
Одиссей был рыж, он был левшой. Если бы она читала более внимательно и обнаружила, что ноги у Одиссея были слишком коротки, она, возможно, и потеряла бы к нему интерес, поскольку короткие ноги считала главным и непростительным недостатком. Но сейчас Одиссей для Ливии был прямо как тот незнакомый юноша на лоджии Домиция Агенобарба. Незнакомец был очень высок, широкоплеч, и по тому, как сидела на нем тога, ясно было, что тело у него сильное и стройное. Его рыжие волосы блестели на солнце, голова на длинной шее гордо — царственно — поднята. Одиссей… Даже на расстоянии ясно выделялся орлиный нос. Больше она ничего не смогла различить. Но в глубине души была уверена, что глаза у него — большие, светло-серые, как у царя Итаки. Поэтому, читая страстные любовные стихи Мелеагра, она представляла себя девушкой или мальчиком, которого атаковал поэт, а в роли поэта всегда выступал юноша с балкона Агенобарба. О Цепионе Младшем она думала лишь с гримасой отвращения.
— Ливия Друза, Марк Ливий желает немедленно видеть тебя у себя в кабинете, — сказал управляющий, прервав ее мечты.
Она повернулась и последовала за управляющим.
Друз сидел за столом и изучал какую-то бумагу, но, как только сестра вошла в комнату, поднял голову и посмотрел на нее снисходительно и с некоторым интересом.
— Садись, — он указал на кресло для клиентов.
Она села и посмотрела на него спокойно, без тени улыбки. Она никогда не слышала, чтобы Друз смеялся, улыбался он тоже очень редко. То же самое и он мог бы сказать о ней.
Немного встревоженная, Ливия Друза заметила, что брат разглядывает ее пристальней, чем обычно. Он как бы пытался увидеть ее глазами Цепиона Младшего — чего она, конечно, знать не могла.
«А что, она вполне миленькая, — думал он, — хоть и невысокая. По крайней мере, ей не передался
