обещали стать очень красивыми, а маленький, словно бутончик розы, ротик, спокойный и замкнутый, служил еще одним предвестником грядущей красоты.
Восемнадцать месяцев брака не примирили Ливию Друзу со своей судьбой, хотя ни разу она не воспротивилась приказам своего брата Друза. Ее учтивость, ее поведение были безупречны. Даже во время ее частых сексуальных занятий с Цепионом Младшим она вела себя безукоризненно. К счастью, ее высокое рождение и статус не позволяли ей демонстрировать страсть. Цепион Младший был бы потрясен, если бы в постели она вела себя, как любовница, — стонала в экстазе или металась по простыням. Она была обязана — как диктовали правила поведения жены — лежать спокойно на спине, бедра неподвижны, соответствующее моменту теплое отношение и безупречная скромность. Но это было так трудно! Труднее, чем все остальное в ее жизни, ибо, когда ее муж дотрагивался до нее, она готова была кричать, словно ее насилуют, и блевать ему в лицо.
В ней не было никакой жалости к Цепиону Младшему, который в принципе ничего не сделал, чтобы заслужить такое страшное отвращение к себе. Теперь он и ее брат Друз объединились для нее во что-то большое и грозное. Страшно боясь их, она день за днем приближалась к смерти, сознавая, что никогда не узнает, что значит по-настоящему жить.
Хуже всего для нее была «географическая» ссылка. Дом Сервилия Цепиона находился на той стороне Палатина, где располагался Большой цирк. Он выходил на Авентинский холм. Ниже строений не было, только крутая каменистая скала. Ливия больше не могла стоять в лоджии, наблюдая за балконом дома, расположенного ниже, чтобы хоть на мгновение увидеть своего рыжеволосого Одиссея.
Цепион-отец был исключительно неприятным человеком и со временем становился все более и более неприятным. У него даже не было жены, которая могла бы разделить бремя с Ливией Друзой. Отношения молодой женщины со свекром и его сыном были настолько холодны, что у нее не хватало смелости спросить у кого-нибудь из них, была ли эта супруга Цепиона-старшего жива или же умерла. Конечно, характер Цепиона-отца ухудшался из-за его роли в поражении при Аравсионе. Сначала у него отняли право исключительной власти, потом народному трибуну Луцию Кассию Лонгину удалось провести закон, по которому его исключили из Сената, и теперь месяц не проходил, чтобы какой-нибудь предприимчивый претендент на любовь толпы не попытался привлечь его к суду по плохо замаскированному обвинению в измене. Запертый в собственном доме злобной ненавистью народа, Цепион-отец проводил большую часть своего времени, наблюдая за Ливией Друзой и безжалостно критикуя ее.
Однако она сама не способствовала улучшению положения вещей. Однажды мания свекра следить за ней настолько ее рассердила, что она вышла на середину сада-перистиля, где никто не мог ее подслушать, и стала громко разговаривать сама с собой. Как только рабы стали собираться за колоннадой, гадая, что бы это могло значить, Цепион-отец выскочил из кабинета с каменным выражением лица. Он прошел в сад и, рассвирепевший, предстал перед ней.
— Чем это ты занимаешься, девочка? — строго спросил он.
Ее большие темные глаза простодушно смотрели на него.
— Я читаю наизусть поэму о царе Одиссее, — сказала она.
— Перестань! — прорычал свекор. — Ты делаешь из себя посмешище! Слуги говорят, что ты головой тронулась! Если ты должна читать Гомера, то делай это там, где люди хотя бы могут понять, что это Гомер!
— Так быстрее проходит время, — ответила она.
— Есть лучшие способы проводить время, девочка. Поработай на ткацком станке, спой песенку ребенку, делай что-нибудь, что делают женщины. Иди, иди!
— Я не знаю, что делают женщины, отец, — сказала она. — А что обычно делают женщины?
— Сводят мужчин с ума! — в сердцах сказал он, ушел в свой кабинет и с шумом захлопнул дверь.
После этого она, вняв совету Цепиона-отца, села за ткацкий станок. И начала ткать первое из целой серии траурных платьев. Работая, она очень громко разговаривала с воображаемым царем Одиссеем, представляя, что он отсутствовал несколько лет, а она пытается отсрочить тот день, когда должна будет выбрать себе нового мужа. Часто она останавливала свой монолог и сидела, склонив голову набок, словно слушала кого-то.
На этот раз Цепион-отец послал сына узнать, в чем дело.
— Я тку мое траурное платье, — спокойно пояснила она, — и пытаюсь узнать, когда царь Одиссей вернется домой, чтобы спасти меня. Ты знаешь, он спасет меня. Когда-нибудь.
Цепион Младший открыл рот от удивления:
— Спасет тебя? О чем ты говоришь, Ливия Друза?
— Я ни разу не выходила из этого дома, — сказала она.
Воздев руки, Цепион Младший раздраженно воскликнул:
— Во имя Юноны, кто тебе не дает выйти из дома, если ты хочешь?
Она открыла рот, но ничего не могла придумать, что сказать, кроме:
— У меня нет денег.
— Ты хочешь денег? Я дам тебе денег, Ливия Друза! Только перестань беспокоить моего отца! — воскликнул Цепион Младший, находясь между двух огней. — Иди, куда хочешь! Покупай, что хочешь!
Лицо ее оживила улыбка, она прошла по комнате, подошла и поцеловала мужа в щеку.
— Спасибо, — сказала она очень искренне и даже слегка прижалась к нему.
Это оказалось так просто! Годы вынужденной изоляции остались далеко в прошлом. Ведь Ливия Друза и подумать не могла, что при ее переходе из-под власти брата под власть мужа и его отца правила могли слегка измениться.
Когда Луций Апулей Сатурнин был выбран народным трибуном, его благодарность Гаю Марию не имела границ. Теперь он мог оправдаться! Как он вскоре обнаружил, у него имелись союзники. Один из народных трибунов был клиентом Мария из Этрурии — некий Гай Норбан, довольно богатый, но без перспективы стать сенатором, потому что в роду у него не было сенаторов. И еще был некий Марк Бебий, один из клана Бебиев, вечных членов трибуната, известных тем, что брали взятки. При необходимости его можно было купить.
К сожалению, противоположный конец скамьи трибунов был занят тремя страшно консервативными оппонентами. На самом конце скамьи сидел Луций Аврелий Котта, сын умершего консула Котты, племянник экс-претора Марка Котты и сводный брат Аврелии, жены молодого Гая Юлия Цезаря. Рядом с ним сидел Луций Антистий Регин из приличной, но незнатной семьи. Шел слух о том, что он — клиент бывшего консула Квинта Сервилия Цепиона, поэтому он был слегка запачкан позором своего патрона. Третий был Тит Дидий, очень спокойный человек из Кампании, заслуживший репутацию хорошего солдата.
На середине скамьи располагались весьма скромные, робкие народные трибуны. Они, казалось, считали, что их главная роль в наступающем году — разделять противоположные концы скамьи, чтобы те не вцепились друг другу в глотки. Действительно, не было любви между теми, кого Скавр окрестил «демагогами», и теми, кого он похвалил за то, что они никогда не забывают: сенаторство — на первом месте, трибунат — только на втором.
Не то чтобы Сатурнин был обеспокоен. При выборах в коллегию он набрал самое большое количество голосов. Вторым был Гай Норбан. Консерваторы поняли, что народ продолжает оставаться на стороне Гая Мария и что Марий посчитал целесообразным потратить много денег, купив голоса за Сатурнина и Норбана. Было необходимо, чтобы Сатурнин и Норбан нанесли молниеносный удар, ибо интерес к Народному собранию резко убывал. Частично это было вызвано тем, что народу сделалось скучно, частично — из-за того, что ни один народный трибун не мог выдержать бешеного темпа дольше трех месяцев. Народный трибун рано выдыхался, как заяц Эзопа, в то время как старая сенаторская черепаха продолжала упорно брести с одинаковой скоростью.
— Я заставлю их понервничать, — сказал Сатурнин Главции при приближении десятого дня декабря, дня, когда новая коллегия приступит к своим обязанностям.
— Что сначала? — лениво осведомился Главция, немного недовольный тем, что он все еще не имел возможности стать народным трибуном.
Сатурнин улыбнулся, словно оскалился.
— Маленький аграрный закончик, — сказал он, — чтобы помочь моему другу и благодетелю Гаю
