обратились к надменному лицу Катула Цезаря.
— Пожалуйста, Квинт Лутаций! — испуганно воскликнул он. — Пожалуйста, умоляю, отправь кого- нибудь другого! Позволь мне увидеться с отцом в свое время!
— Твое время, Марк Эмилий Младший, — это время Рима, — ледяным тоном отрезал Катул Цезарь. — Ты галопом поскачешь в Рим и отдашь принцепсу Сената мой консульский пакет. Хоть ты и оказался трусом на поле битвы, но, к сожалению, ты у нас лучший наездник. Имя у тебя достаточно известное, оно обеспечит тебе лучших коней на всем пути. Не бойся! Германцы далеко. Они на севере. Тебе никто не будет угрожать.
Молодой Скавр, как мешок в седле, ехал миля за милей в Рим — по Анниевой дороге, потом по Кассиевой, более короткому, но скверному пути. Голова его качалась в такт, зубы стучали, словно удары сердца, действуя удивительно успокаивающе. Временами он разговаривал сам с собой.
— Если бы я собрал там все свое мужество, как вы полагаете, смог бы я? — вопрошал он воображаемых слушателей — ветер, дорогу, небо. — Что мне делать, если я не смелый, отец? Откуда берется смелость? Почему я не получил своей доли? Как мне рассказать тебе о боли, страхе, ужасе, которые я почувствовал, когда эти ужасные дикари явились — с ревом и криками, как Фурии? Я не мог двинуться с места! Я даже не мог контролировать свой кишечник, не говоря уже о сердце! Оно раздувалось, раздувалось, пока не лопнуло! Я упал без чувств, радуясь тому, что мертв! А потом я очнулся и понял, что жив, все еще охваченный ужасом. Я… обгадился! Солдаты, которые унесли меня с поля боя, смывали с себя в реке мое дерьмо на моих глазах — с таким презрением, таким отвращением! О отец, что такое смелость? Где затерялась моя доля мужества? Отец, выслушай меня, позволь мне объяснить! Как можешь ты осуждать меня за то, чего во мне нет? Отец, выслушай, выслушай меня!
Но Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената, так его и не выслушал. Когда его сын прибыл с пакетом от Катула Цезаря, он находился в Сенате, а когда вернулся домой, то сын заперся в своей комнате, передав через управляющего, что привез пакет от консула и будет ждать в своей комнате, пока отец прочитает и пошлет за ним.
Скавр сначала прочитал донесение, с мрачным видом, но благодарный по крайней мере за то, что легионы сохранены. Затем он стал читать послание Катула Цезаря. Губы его громко повторяли слово за словом, он все глубже вдавливался в кресло, пока, кажется, не уменьшился вдвое. Слезы полились прямо на письмо, оставляя на нем размытые пятна. Конечно, он знал, кто такой Катул Цезарь. Эта часть донесения отнюдь не удивила его, и он искренне порадовался, что такой сильный и бесстрашный легат, как Сулла, вовремя оказался под рукой.
Но он никогда не сомневался, что в самый ответственный момент, когда придет нужда обороняться до последнего солдата, его сын проявит то мужество, которое, как нелицемерно считал Скавр, присуще всем мужчинам. Или, по крайней мере, всем мужчинам, имя которых — Эмилий. Мальчик был его единственным ребенком. А теперь род Эмилиев Скавров оборвется — с таким позором, с таким бесчестием! И поделом, если его сын, его единственный ребенок, оказался трусом.
Скавр тяжело вздохнул и принял решение. Не будет никакого обмана, никаких попыток обеления, оправданий, никакого сокрытия случившегося. Оставим вранье Катулу Цезарю. Доказано, что сын Скавра — трус. В час смертельной опасности он покинул своих солдат. И не просто сбежал! Это произошло самым малодушным, самым унизительным образом: он обделался и упал в обморок! Солдаты отнесли его в безопасное место, когда все должно было быть наоборот. Этот позор Скавр решил пережить с присущей ему стойкостью. Пусть его сын почувствует на себе кару, познав презрение всего города!
Слезы Скавра высохли, лицо стало спокойным. Он хлопнул в ладони, позвав управляющего, и когда тот вошел, то застал своего господина сидящим очень прямо, со сложенными на столе руками.
— Марк Эмилий, твой сын очень хочет видеть тебя, — сказал управляющий, понимая, что что-то случилось: молодой человек вел себя странно.
— Можешь передать Марку Эмилию Скавру Младшему, — надменно произнес Скавр-старший, — что хоть я и отказываюсь от него, но не лишаю его родового имени. Мой сын — трусливая дворняжка, и пусть об этом узнает весь Рим. Пока я жив, я никогда его больше не увижу. Скажи ему это. И еще скажи, что в этом доме ему не рады, даже если он вздумает просить милостыню у порога. Скажи ему! Скажи ему, пусть не попадается мне на глаза — никогда! Иди, скажи ему! Скажи ему!
Управляющий вздрогнул, как от удара, и заплакал от жалости к несчастному молодому человеку, которого он очень любил. У старого слуги было двадцать лет, чтобы открыть отцу, что у его сына нет ни смелости, ни внутренних ресурсов, откуда он мог бы почерпнуть все это. Он мог рассказать об этом своему господину в любое время, но не сделал этого. Поэтому управляющий просто ушел и передал молодому Скавру все, что сказал его отец.
— Благодарю тебя, — молвил молодой Скавр и закрыл за ним дверь, но не запер ее.
Когда хозяин пожелал узнать, покинул ли дом его бывший сын, управляющий рискнул зайти в его комнату. Он нашел молодого Скавра мертвого на полу. Единственной жертвой, которую его меч посчитал недостойной жить на земле, оказался он сам. Поэтому он наконец обагрил его кровью — своей собственной.
Но Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената, остался верен своему слову. Он отказался увидеть сына, даже мертвого. А в Сенате сделал отчет обо всем случившемся в Италийской Галлии — как всегда, энергично и смело. Включая и страшно откровенный, неприкрашенный рассказ о трусости своего сына и о его самоубийстве. Он не щадил себя и не демонстрировал своего горя.
Когда после заседания Скавр дожидался на ступенях Сената Метелла Нумидийского, то удивлялся себе. Может быть, боги выделили ему мужества так много, что для его сына в их семейном шкафу уже ничего не осталось. Скавру понадобилась значительная доля этого достояния, пока он стоял и ждал, а сенаторы торопливо и застенчиво проходили мимо, жалея его, волнуясь, но не желая остановиться.
— О мой дорогой Марк! — воскликнул Метелл Нумидийский, как только они остались наедине. — Мой дорогой, дорогой Марк… Что я могу сказать?
— О моем сыне — ничего. — Тоненький осколочек тепла проник в лед, накопившийся в его груди. Как хорошо иметь друзей! — О германцах — кое-что. Как нам удержать Рим от паники?
— Да не забивай ты себе голову, — спокойно отозвался Метелл Нумидийский. — Рим выживет. Паника сегодня, паника завтра, послезавтра, а к следующему базарному дню — торговля, как обычно! Скажи, ты знал людей, которые уезжают с насиженного места только потому, что там возможно землетрясение или вулкан пыхтит за задним двором?
— Правда, не уезжают. По крайней мере, пока балка не упадет и не убьет бабушку или старая дева не свалится в лаву, — сказал Скавр, обрадовавшись тому, что еще может поддерживать обычный разговор и даже улыбаться.
— Выживем, Марк, не бойся. — Метелл Нумидийский сглотнул, потом продемонстрировал, что тоже не лишен смелости, добавив решительно: — Гай Марий все еще ждет свою порцию германцев. Если и он потерпит поражение — вот тогда будем беспокоиться. Если Гай Марий не сможет разбить их, то никто не сможет.
Скавр моргнул. Он посчитал жест Метелла Нумидийского настолько героическим, что у него недостало слов. И лучше забыть навсегда, что Метелл Нумидийский только что признал Гая Мария единственной надеждой Рима и его лучшим военачальником.
— Квинт, есть только одно, что я должен сказать о своем сыне, а потом мы закроем эту тему, — сказал Скавр.
— О чем речь?
— О твоей племяннице, о твоей подопечной Метелле Далматике. Этот отвратительный эпизод доставит тебе и ей много неудобства. Передай, что ей повезло. Для Цецилии Метеллы было бы мало радости выйти замуж за труса, — хриплым голосом произнес Скавр.
Вдруг он заметил, что остался один. Обернулся и увидел, что Метелл Нумидийский стоит в стороне, как громом пораженный.
— Квинт? Квинт? В чем дело? — спросил удивленно Скавр, приближаясь к другу.
— Дело? — переспросил Метелл Нумидийский, очнувшись. — Добрый Купидон! Нет, дело ни в чем! Дорогой, дорогой Марк! У меня появилась великолепная идея!
— Какая идея?
