старались как могли, но их поджимали сроки. На имущественный ценз зачастую попросту закрывали глаза. Торопливо заносили в списки людей с низким имущественным цензом, но желающих воевать. Вооружали их со складов Карбона, а стоимость оружия вычитали из компенсационных выплат. Призывали даже ветеранов, которые безмятежно проводили дни в сельской местности, честно отслужив свои десять сезонов.
И наконец все было готово. Марк Юний Силан отправился в Заальпийскую Галлию во главе великолепной армии из семи легионов, с многочисленной кавалерией фракийцев и галлов из более оседлых районов римской Галлии. Был конец мая, не прошло и восьми недель с тех пор, как новость о вторжении германцев достигла Рима. За это рекордно короткое время Рим набрал, вооружил и частично обучил армию в пятьдесят тысяч человек. Только такое чудовище, как германцы, могло вызвать столь героические усилия.
— Вот живое свидетельство того, на что мы, римляне, способны, когда проявим волю! — сказал Гай Юлий Цезарь своей жене Марсии, когда они возвращались домой. Семья Цезаря уезжала посмотреть, как легионы выступят по Фламиниевой дороге в сторону Италийской Галлии. Великолепное и ободряющее зрелище.
— Да, если Силан справится, — заметила Марсия, истинная жена сенатора, активно интересующаяся политикой.
— Ты думаешь, он не справится? — спросил Цезарь.
— Ты тоже так думаешь, признайся. И все же, глядя, как множество подбитых железом сапог маршируют по Мульвиеву мосту, я радовалась, что у нас теперь есть такие цензоры, как Марк Эмилий Скавр и Марк Ливий Друз, — молвила Марсия, удовлетворенно вздохнув. — Марк Скавр прав: Мульвиев мост шатается и еще одного наводнения не переживет. И что тогда мы будем делать, если все наши войска окажутся на южном берегу Тибра, а потребуется спешно переправить их на северный? Хорошо, что выбрали его, поскольку с него взяли клятву отстроить Мульвиев мост заново. Замечательный человек!
Цезарь улыбнулся немного кисло, но сказал, пытаясь быть справедливым:
— Скавр! Его имя у всех на устах, чума на его голову! Он — фигляр, ловкач и на три четверти мошенник. Но одна его четверть все-таки стоит больше, чем иной человек весь целиком. И за это стоит простить ему все остальное. Кроме того, он прав: нам действительно нужна новая программа общественных работ, а не только поддержание занятости на должном уровне. Все эти скряги, которых последнее время мы вынуждены терпеть в качестве цензоров, едва ли стоят той бумаги, где царапают свои цензы! Отдадим должное Скавру: он намеревается пересмотреть некоторые пункты, которым давно следовало уделить внимание. Хотя лично я не могу смириться с его идеей осушения болот вокруг Равенны или с его планами относительно системы каналов и дамб между Пармой и Мутиной.
— Да будет тебе, Гай Юлий, будь великодушен! — воскликнула Марсия немного резковато. — По- твоему, это так ужасно, что он собирается укротить Пад? Германцы в Заальпийской Галлии — разве это не достаточная причина озаботиться тем, чтобы наши армии не оказались отрезанными от альпийских перевалов разлившимся Падом!
— Я уже сказал, что согласен, идея хорошая, — ответил Цезарь, а потом упрямо добавил: — И все же я считаю, что в целом ему удалось осуществить свою программу общественных работ именно в тех местах, где у него в изобилии клиентов. И к концу этих работ их число возрастет раз в шесть. Эмилиева дорога тянется от Армина на Адриатике до Таврасии в предгорьях Западных Альп — триста миль клиентов, прижатых друг к другу, как камни на мостовой.
— Ну и пожелаем ему удачи, — не менее упрямо сказала Марсия. — Думаю, ты найдешь, над чем посмеяться, когда он будет мостить дорогу на западном побережье.
— Ты забыла еще упомянуть ветку к Дертоне, которая свяжет дорогу восточного побережья с Эмилиевой, — съязвил Цезарь. — Вот когда он добьется, чтобы его именем назвали все дороги! Представляешь — Эмилиева дорога имени Скавра!
— Брюзга, — сказала Мария.
— Ханжа, — не остался в долгу Цезарь.
— Бывают минуты, когда мне хочется, чтобы ты не нравился мне так сильно, — сказала Марсия.
— Бывают минуты, когда мне хочется того же, — отрезал Цезарь.
В этот момент вошла Юлилла. Она очень похудела, но еще не превратилась в ходячий скелет. В этом состоянии она находилась уже два месяца. Юлилла нашла компромиссную диету, которая позволяла ей вызывать своим видом острую жалость к себе, но при этом не умереть — ни от голода, ни от болезней. Смерть в планы Юлиллы никак не входила.
У нее было две цели: первая — заставить Луция Корнелия Суллу признаться, что он любит ее, а вторая — довести семью до отчаяния. Она знала, что только тогда у нее появится шанс уговорить отца разрешить ей выйти замуж за Суллу. Очень молодая, но уже сильно избалованная, она тем не менее не переоценивала свою власть, не ставила ее выше власти отца. Гай Юлий Цезарь любил свою младшую дочь до безумия, потакал всем ее прихотям, не жалея денег. Но когда дело коснется ее замужества — будет так, как решит он. И еще она знала, что он выберет ей в мужья того, в ком будет уверен. Но Луций Корнелий Сулла в качестве ее супруга? Никогда, никогда, никогда Гай Юлий Цезарь не согласится на это. Никакой аргумент — ее или Суллы — не заставит его передумать. Она могла бы рыдать, умолять, могла говорить о вечной любви, могла вывернуться наизнанку — и все равно ее отец не даст своего согласия. Особенно теперь, когда помещенное в банк ее приданое составляет почти сорок талантов — миллион сестерциев! Это делает ее желанной партией и лишает Суллу последней возможности когда-либо убедить ее отца в том, что он хочет жениться не из-за денег. Когда, конечно, Сулла признается себе, что все-таки хочет жениться на ней.
Еще ребенком Юлилла никогда не показывала, что обладает огромным терпением, но сейчас, когда это стало необходимо, она продемонстрировала его. Терпеливая, как птица, высиживающая пустое яйцо, Юлилла приступила к выполнению своего главного плана. Она была уверена, что если хочет добиться своего, то должна ждать и все вытерпеть. Переждать и перетерпеть всех — от своей жертвы, Суллы, до своего надсмотрщика, Гая Юлия Цезаря. Она даже сознавала, что на ее пути к успеху могут возникнуть ловушки: Сулла, например, мог жениться на ком-нибудь, уехать из Рима, заболеть, умереть. Но она делала все, что могла.
Главный план развивался медленно. Началом ему послужил результат той первой встречи, когда он обозвал ее толстухой и прогнал прочь. Она перестала объедаться сладостями, немного похудела, а он даже внимания не обратил. Потом, когда он вернулся в Рим и был еще грубее с ней, она утвердилась в своем решении и стала отказываться от еды. Сначала приходилось очень трудно, но потом она обнаружила, что после долгого соблюдения полуголодного режима аппетит существенно уменьшился, и голодные спазмы прекратились.
Итак, с того времени, как Луций Гавий Стих умер от своей продолжительной болезни, прошло восемь месяцев, и главный план Юлиллы был почти в полном разгаре. Осталось разрешить некоторые досадные проблемы. Например, требовалось добиться, чтобы Сулла непрерывно думал о ней; нужно было поддерживать себя в правильной весовой категории и при этом не отдать концы.
Проблему Суллы она решала с помощью писем.
Я люблю тебя и никогда не устану говорить тебе об этом. Если письма — единственный способ заставить тебя слушать меня, тогда пусть это будут письма. Десятки. Сотни. Тысячи, если будут проходить годы. Я завалю тебя письмами, утоплю тебя в письмах, раздавлю тебя письмами. Что еще остается римлянке, кроме писем? Я насыщаюсь ими, когда пишу тебе. Ведь ты отказываешь мне в той единственной пище, которой жаждет мое сердце, моя душа!
Мой самый жестокий, самый безжалостный и беспощадный возлюбленный! Как можешь ты оставаться вдали от меня? Разрушь стену между нашими домами, проберись тайком в мою комнату, целуй меня, целуй, целуй меня! Но ты этого не сделаешь. Я так и слышу, как ты говоришь мне это. А я лежу здесь, слишком слабая, не в состоянии покинуть эту ужасную, ненавистную кровать. Что я сделала такого, чтобы заслужить твое безразличие, твою холодность? А где-то там, под твоей белой, под твоей молочной кожей свернулась клубочком крохотная женщина — моя суть, данная тебе на хранение. Та Юлилла, что живет по соседству с тобой, — лишь выжатое, высушенное подобие, и оно становится все слабее и призрачнее. И однажды я исчезну, и все, что останется от меня, — это та маленькая крошечка под твоей белой, под твоей
