процентами я тебе триста грошей должен, верно? Так тогда и записали, правильно, хаджи?
— Записали! Вот посадят завтра в каталажку, увидишь, что написали! За красивые глаза, что ли, мне два с половиной года столько денег ждать, лодырь, разбойник!
— Да нешто я виноват, хаджи? Рыжий вол у меня зимой сдох, вот и ушли все деньги, что собрал, да еще занимать пришлось. Видно, против бедного и бог идет, Я, хаджи, не разбойник, после Димитрова дня все отдам. Продам теленка и отдам долг. Ты меня не ругай, хаджи. Ты чорбаджия, а я бедняк, да ведь и я человек.
— Молчать, осел проклятый, вон тебя сейчас отсюда вышвырну. Давай сюда деньги, немедленно выкладывай, слышишь? Подавай пятьсот грошей, или и тут же за Нойо пошлю, он живо тебя в тюрьму доставит. Продавай, что хочешь — корову, вола, хоть жену, — а деньги, деньги чтоб тут были, слышишь! Мошенники, съели меня, разорили! Делаешь им добро, как людям, а поди потом получи с них! Да еще языки распускают, собаки! Сейчас же выкладывай пятьсот грошей!
Бедняга Велчо совсем растерялся. Последние остатки хмеля слетели с него, и он не на шутку струсил. Что станешь делать? Упрячет хаджи в тюрьму, и вся недолга. А там продаст за долг, что захочет, И он смиренно стал оросить его:
— Смилуйся, хаджи, не делай этого. Если чего лишнего сболтнул, выпил я, — не каждое лыко в строку. Неужто ты за слово какое так со мной поступишь? Помилосердствуй, хаджи, прошу тебя. Ждал столько — подожди еще месяц, пока продам теленка. Триста грошей тебе мало? Так я за просрочку отработаю день-другой на волах, будешь доволен. А то как можно: четыреста грошей, пятьсот грошей! Грех это перед богом.
— Что? Перед богом грех? — заорал хаджи Донко.
Униженные просьбы Велчо чуть было не смягчили его, но, услыхав упреки, он опять взбеленился.
— А что ты мне три года такую пропасть денег не отдаешь — это не грех? Думаешь, деньги у меня на полу валяются! Знаешь, сколько я на них сделать мог за это время? Молчать! Чтоб сегодня или завтра утром эти пятьсот грошей были у меня!
— Давай поговорим по-хорошему, хаджи. Ты мне дал двести шестьдесят три гроша, верно? Договорились мы, что с процентами будет триста. За задержку так и быть день-другой отработаю. Но за то, что я два года не отдавал двести пятьдесят грошей — те два бешлика, что фальшивые были, не в счет — пятьсот грошей с меня требовать, это, хаджи, правду тебе скажу, не только перед богом грех и перед людьми срам! Как скажешь, дед Славчо?
— Известно, срам это, — проговорил дед Славчо.
Сначала, когда хаджи сцепился с Велчо, дед Славчо почти не слушал их. «Зачем хаджи с ним связывается? — думал он. — Не видит, что пьян человек?» Но когда хаджи уже не на шутку разорался на Велчо, а тот стал упрашивать его, дед Славчо послушал, послушал и… призадумался.
Он знал Велчо как хорошего и работящего человека. Лет десять назад тот недолгое время пас у него овец, и дед Славчо остался им очень доволен. «Хлеб он даром не ел, и деньги я ему не зря платил», — говорил он.
И всегда потом, как только видел Велчо, расспрашивал о житье-бытье, о детишках, а когда встречал в корчме, угощал вином. «Хороший человек, — отзывался он о нем, — работает, как вол, веселый, люблю таких». Как-то дед Славчо продал Велчо вола в пару тому, который у него уже был; полтора года ждал денег, и Велчо заплатил все до копейки. В другой раз продал зерно для посева — Велчо и за него расплатился честь честью. Последнее время дела у Велчо пошли плохо, и дед Славчо часто звал его к себе, когда требовался работник, и очень сочувствовал ему. Иногда давал ему деньги вперед за отработку, и Велчо по первому зову деда Славчо бросал свои дела и работал у него за двоих.
Когда дед Славчо увидел, что хаджи крепко схватился с Велчо, он невольно взял сторону последнего. Ничего, правда, не сказал, не стал вмешиваться в разговор — для чего ему идти против хаджи Донко? — но в душе был на стороне Велчо. «Ишь ты, как вцепился в доброго человека, — думал он. — Тот пошутил, а он его уж и за горло хватает. Долг вздумал требовать. Не видит, что человеку подати заплатить печем! А что он выпить сюда зашел кружку-другую — экое дело! — захотелось человеку. С горя ведь сюда идет, беды свои забыть хочет. Где это слыхано, чтоб за двести шестьдесят три гроша пятьсот требовать! Велчо не солжет, правда это. Ну и человек же! Своего добра ему мало, последний домишко у бедняка хочет продать! Как же, бедняки тебя разорили, да твоего хозяйства на всю деревню хватит! Правду, видно, люди говорят, что ты полсела по миру пустил. Вконец хочешь разорить человека. Чего задумал — пятьсот грошей за двести пятьдесят! Креста на нем нет!»
Так думал дед Славчо. Но только думал. Наверно, он продолжал бы беседовать с хаджи Донко о Церове и о том, какое там вино, хоть и иначе относился теперь к нему, и Велчо он, наверно, пожалел бы и позвал к себе работать, но… и только. Тут Велчо спросил его: «Как скажешь, дед Славчо?», и он, сам не зная, как у него сорвалось, ответил: «Известно, срам это». Он сказал то, что думал, не мог он ответить иначе, не мог пойти против совести. Едва выговорив эти три слова, он подумал, что лучше было бы здесь их не произносить при хаджи Донко, с которым он решил породниться. Дед Славчо уже сильно раскаивался в том, что вступился за Велчо, но дело было сделано.
Хаджи обернулся и поглядел на него так, будто он отцовское наследство у него отнял, как говорят у нас.
— Что такое? И ты тут бубнишь, как этот пьянчуга?
Когда хаджи приходил в ярость, он не разбирал, что и кому говорит. Вмешайся в ссору, хоть самый близкий приятель, он и на него накинется.
Дед Славчо, когда хаджи покосился и сердито прикрикнул на него, тоже рассердился, будто что-то вдруг подтолкнуло его и какой-то внутренний голос спросил: «Ты что, боишься? Почему бы тебе не высказать ему всей правды, раз уж сам он начал?» И он послушался этого голоса и не постеснялся высказать начистоту самому хаджи Донко.
— Что правда, то правда, хаджи, за грош с бедняка два требовать — не по-божески это.
Хаджи Донко позеленел от злости. Он уже не называл деда Славчо ни сватом, ни побратимом.
— Ты что мне за указ, старый хрен? Когда ты отцовское добро проедал, кто тебе хоть слово говорил, цыган вонючий!
Этого дед Славчо уже не мог стерпеть. Чтоб его называли старым хреном и вонючим цыганом да еще заявляли, будто он проел отцовское наследство, когда ему и трети не досталось того, что он сам нажил! И он обрушился на хаджи Донко.
— Если я что проел, так отцовское добро, а ты все село до сумы довел. И этого разорить захотел!
— Ты его, собачий сын, разорил, продал больного вола, а он подох через месяц! Что ж ты за него долг не заплатишь, сквалыга, в землю деньги закапываешь!
В корчме давно утихли другие ссоры, все следили за дедом Славчо и хаджи Донко, многие вскочили с мест и окружили их. Пока хаджи орал на одного Велчо, никто на них и не взглянул, первый раз, что ли, кричит он на бедняка? На кого взъелся, тому и плохо. Но сейчас хаджи сцепился с дедом Славчо — такое увидишь не каждый день. Все разинули рты и уставились на них. Даже дед Минко, и тот протрезвел и вытаращил на них глаза. Сам корчмарь остановился возле них с кратуной в руке. А немного поодаль Гото Тончовичин пихнул дядю Венко и пробурчал:
— Ишь ты, сам жадюга, каких мало, сам деньги и землю зарывает, а еще других сквалыгами обзывает!
— Ты, хаджи, напраслины на человека не взводи, — вмешался Велчо. — Он мне хорошего вола продал да еще полгода денег ждал, спасибо ему. И сейчас этот вол жив. В прошлом году подох рыжий, со сломанным рогом. Не мели попусту, раз не знаешь, хаджи.
— Молчать, голоштанник! Сейчас же в тюрьму посажу, будешь вшей кормить, сгниешь там! Узнаешь тогда, кто такой хаджи Донко!
— А вот и не посадишь, — зло усмехнувшись, проговорил дед Славчо. Ему вдруг до смерти захотелось натянуть хаджи нос. — Вишь чего захотел! Я ему сейчас денег дам — все, что он тебе должен. Черта с два ты теперь его в тюрьму посадишь!
Велчо открыл рот, чтоб сказать что-то, а хаджи, от злости зеленый, как ящерица, уже готов был
