меховой шапкой. Кроме спускающихся на плечи растрепанных волос да косматой бороды, ничто не указывало на духовный сан верхового. У него не было ни одного седого волоса. Он был высок ростом, широкоплеч. Обветренное, загорелое лицо его дышало здоровьем. Левой рукой он крепко натягивал поводья, а в правой вертел черкесскую плеть. Спереди на седле я заметил кобуры, но имелись ли в них пистолеты и были ли они заряжены, этого сказать не могу. Лошадь священника шла быстрым, ровным аллюром, представлявшим собой нечто среднее между галопом и быстрой иноходью.
Занятый изучением наружности батюшки, я забыл о своем вознице, о съехавшей с дороги телеге и о лошадях. Шум и треск, сопровождаемые руганью бай Гето, заставили меня очнуться. С великим удивленном увидел я, что Буланый сильно брыкает в передние колеса накренившейся на пригорке телеги.
Не имея времени раздумывать над нашим критическим положением, я решил выбраться из повозки, и еще не успел спустить ноги, как в мгновение ока очутился на земле. Поэтому я не заметил, как Буланый вывернул и сломал дышло, как он разорвал супонь и как сам Гето вылез из телеги.
Вся эта вереница событий дошла до моего сознания только после того, как ругательства, щедро изливаемые бай Гето по адресу всадника, вернули меня к действительности. Прежде чем отряхнуть пыль, в которой я вывалялся, я стал искать глазами священника, но тот уже ускакал далеко и промелькнул где-то у въезда в село.
Бай Гето тяжело вздохнул.
Наша несчастная встреча со священником произошла недалеко от села, как раз против въезда в него. На расстоянии брошенного камня от места катастрофы, по ту сторону дороги, виднелось уединенное человеческое жилье, также принадлежащее селу. Да не подумает читатель, что это был дом, пастушья хижина или что-нибудь подобное; нет, это была водяная мельница, составляющая главный предмет моего повествования. Именно с этой мельницы к нам пришла помощь.
Сперва оттуда прибежало одно маленькое человеческое существо и с таким усердием стало предлагать свои услуги, словно несчастье постигло его собственного ребенка или родного брата.
Прежде чем продолжать свой рассказ, я хочу познакомить читателя с этим сострадательным человечком.
Дедушке Колю, по прозванью «Божья Коровка» (его имя и прозвище мы узнали позже), на вид было лет пятьдесят с лишним. Мне сразу бросилась в глаза его тяжелая, слегка кивающая голова. Ростом он был с двенадцатилетнего мальчика, ноги имел короткие и тонкие, как мотовила, тело маленькое, тощее, плечи высокие и сутулые, отчего казался если не совсем горбатым, то сгорбленным. Из засученных, рваных, почерневших от ветхости и пота рукавов выглядывали сухие, как щепки, натруженные руки. Кожа их — и по цвету, и по шершавости — напоминала истертую ярмом кожу на шее буйвола, а выше локтей была темно- оранжевая, как новая подошва. Босые ноги дедушки Колю, обнаженные до колен, были так же черны, так же огрубели и потрескались, как и руки. Он прибежал к нам на помощь, бросив работу по починке мельничной плотины. Узкие обтрепанные брюки, засученные выше колен, когда-то белые, от времени и бесчисленных заплат утратили свой цвет. Подвязаны они были пеньковой веревкой с железной пряжкой. И мне до сих пор сдается, что пряжка эта была либо от недоуздка, либо от подпруги. Я описал вам брюки дедушки Колю, поэтому не спрашивайте о его рубахе: сами можете представить себе, какова была она. Скажу только, что от ворота ее остался всего лишь лоскуток, производивший впечатление налепленного на шею пластыря, а от обеих завязок на груди сохранились только остатки левой, так что впалая, тощая грудь дедушки Колю была обнажена, поражая сходством с морщинистым мешком волынки. Кадык сильно выдавался вперед, а в ямке между двумя выпирающими сухожилиями вполне могло поместиться гусиное яйцо.
Лицо у дедушки Колю было продолговатое и не то что загорелое, а прямо черное. Белые брови свисали вниз, как и белые усы, скрывавшие рот. Маленький нос был слегка приплюснут. Глаза — навыкате, темно-серые, влажные, с лишенными ресниц красноватыми веками. Лоб у него был не велик и не мал, но казался узким от многочисленных морщин, по которым физиономист сумел бы прочитать весь жизненный путь бедного старичка. Голову дедушка Колю брил, а самую макушку прикрывал засаленной красной шапочкой, какие носят все крестьяне этого уезда.
Что у дедушки Колю не было ни одного переднего зуба, это я могу утверждать наверное, так как видел собственными глазами; жевал он, вероятно, кое-какими уцелевшими коренными. Передние выбил ему дядя последнего местного турецкого помещика, Дели-Омер-бей, за то, что дедушка Колю нечаянно наступил на его охотничью собаку. Дедушка Колю с самого рождения был наследственной собственностью помещика и состоял при нем до самого освобождения в качестве посыльного, работника, раба. В наследство от хозяев, турецких помещиков, дедушке Колю досталось еще одно увечье: левое колено было у него повреждено в суставе, от чего он не только кособочился при ходьбе, но выбрасывал левую ногу так, что она поминутно описывала вокруг него кривую. Колено он вывихнул, таская на закорках старшего брата последнего помещика, Кадри-Муза-бея. Бею было лет двенадцать: он любил кататься верхом на дедушке Колю, погоняя его кнутом, как лошадь. Спускаясь однажды с беем на спине по крутому обрыву, бедный дедушка Колю получил такой удар по голове, что у него потемнело в глазах, и он упал без сознания. Падая, он вывихнул колено, но бей остался невредим. Правда, мастер на все руки, дедушка Моно из Новосельцев вправил вывих, зажав ногу в дощечки, однако, не знаю почему, больной хоть и выздоровел, но остался хромым и кособоким.
Кроме этих двух бросающихся в глаза увечий, к которым дедушка Колю так привык, словно с ними родился, были у него и другие, так сказать, второстепенного значения. Их он тоже получил на память от своих хозяев в качестве новогодних или праздничных подарков. Так, однажды на Николин день черный жеребец бея откусил дедушке Колю правое ухо, и ему приходится теперь довольствоваться одним левым да уцелевшей половиной правого. Правая бровь дедушки Колю была рассечена камнем, который был пущен молодым беем из пращи; это произошло накануне пасхи; рана скоро зажила, но остался рубец в виде медной монетки, окаймленной рябинами. Вдоль левого плеча, до самого предплечья, тянулся шрам от рубленой раны, длиной с ящерицу: эту рану нанес ему главный повар бея, Бекри-Мустафа, только за то, что дедушка Колю нечаянно разбил глиняную миску с простоквашей; повар запустил в дедушку Колю ножом, которым рубил мясо, и рассек ему плечо; дело было под Новый год, во время рамазана. О других сувенирах дедушки Колю — третьестепенного и еще меньшего значения — я умолчу…
Мученьям дедушки Колю удивляться не приходится: долго жил, оттого и помучиться пришлось. Ужо по пятому году испытал он силу господского кнута, — отведал горечи рабства. Кто интересовался его свободной волей, которую он оставил в утробе матери, выходя на белый свет? От кого мог он услышать о том, что люди рождаются и умирают равноправными? С тех пор как он себя помнил, он знал одно: право в руках сильных и богатых, а труд, муки и страдания приходятся на долю слабых и бедных, на долю рабов! И дедушка Колю примирился с участью, уготованной ему богиней судьбы. Он привык страдать. Привык страдать и терпеть то, что на его глазах терпели все такие, как он: и мать, и отец, и братья, и дядя, и тетка, и крёстный, и вообще все рабы. Он собственными глазами видел, что на свалках растут только плевелы, крапива да белена, и знал, что первых истребляют та ненужностью, вторая жжется, а третья полна горечи и яда. Так разве он виноват, что вырос на свалке?
Еще несколько слов, чтобы дорисовать портрет. Голос у дедушки Колю был тонкий, пискливый. Говорил он протяжно, и при этом казалось — слезы вот-вот брызнут у него из глаз, словно он причитал, оплакивая свое скорбное прошлое, как женщины плачут и причитают у нас на кладбищах.
У дедушки Колю была странная привычка. Куда бы он ни шел, где бы ни находился, губы его все время шевелились. Словно он все что-то шептал. Разобрать нельзя было ни слова; он просто разговаривал сам с собою. Иной раз беседа эта сопровождалась мимикой: то поднимет правую руку с растопыренными пальцами ко лбу, шевеля мизинцем и безымянным, то вдруг сверкнет глазами, словно чем-то удивленный, то, сощурившись, начнет поводить левым усом, то примется вскидывать руку. Я охотно извиняю эту привычку, если она помогала ему отвлекаться от тяжелых воспоминаний!
Дедушка Колю женился еще тридцать лет назад. Хозяйка его, бабушка Перва, была из крепостных того же помещика. Пятнадцать лет у них не было детей, а потом семь лет подряд каждый год рождалось по ребенку. Коли господь начнет посылать, так не станет спрашивать, ни чей ты сын, ни где живешь!.. Из семерых выжили только трое. Остальные померли. «Чем тут мучиться, — говорила бабушка Перва, — пусть лучше туда идут; богу, верно, тоже нужен народ для его помещиков». Не знаю — может, она была права!
