— Эх, господин, почем я знаю?.. Когда их было считать-то, годы эти!.. Погляди на меня, да пиши… Тетушка Митра говорит, что я родился в черный вторник, когда было большое половодье и наши на гору уходили, чтобы не утонуть… Да разве я помню, сколько с тех пор прошло?.. Может, пятьдесят, может, шестьдесят, а может, и побольше!..
— Женат?
— Женился, женился я, господин. Что поделаешь?.. И плевелам плодится надо… Не будь нас, бедняков, райи, кому бы на этом свете в довольстве жить довелось?.. Ведь мы и на помещиков, и на чорбаджиев, и на попов, и на архиереев, и на царскую власть — на всех работаем… Правда, как говорится, «бедность — злая неволя», да уж, видно, так написано, так тому и быть… Вот оно что…
— Дети есть?
— Есть, господин, есть… Дал господь…
— Какого ты вероисповедания?
Дедушка Колю в ответ — ни слова. Он недоуменно поднял глаза на судью, но не прочел у него на лице ничего, что помогло бы понять смысл вопроса: взгляд старика не смог проникнуть сквозь синие очки судьи. Озадаченный, не зная, что делать дальше, дедушка Колю машинально почесал у себя в затылке.
— А? — переспросил судья.
— Мне невдомек, господин… о чем ты спрашиваешь-то?
— Вера твоя какая?
Этот вопрос возмутил дедушку Колю. Он почувствовал глубокую обиду. На лбу у него снова выступили крупные капли пота, и он вытянул рукав рубахи, чтобы их отереть. «Нешто у меня такой вид, что судья не знает, какой я веры?» — подумал дедушка Колю. Положив руку на свою бритую голову, он гордо промолвил:
— Эх, господин, ты не гляди, что я, как турок, обрит… Мы это… ну, знаешь… от зверья… Чтоб не завелось чего… А только, понимаешь, болгары мы… нашей веры…
К несчастью Дедушки Колю, сврачевский поп нашел именно этот момент самым удобным для того, чтобы выступить против общего врага и нанести ему сокрушительный удар. Обращаясь к судье, он громко произнес:
— Лжет он, господин судья, — как старый цыган. Мне ли, священнослужителю, не знать лучше, какой он веры? Ты не слушай его. Он хоть и болгарин, правда, да язычник! Кто что ни говори, а вот видишь, как эти два пальца вместе, — тут батюшка, подняв левую руку, вытянул вперед два перста, — так и он с язычниками!
Это неопровержимое доказательство вызвало одобрение присутствующих сперва в виде кивков, а затем и сочувственных восклицаний:
— Так… правильно! Дело говорит батюшка, он в этом толк знает… Зачем нам врать?.. Врать незачем… Говорим, как оно есть! Шила в мешке не утаишь… Язычник он, поганой веры!
Дедушка Колю глядел на них, как Христос на евреев, когда те кричали Пилату{101}: «Распни, распни его!» Он только, поднял руку и перекрестился, — для того ли, чтобы наглядно доказать, что он не язычник, или от изумления перед дерзостью односельчан, обвиняющих его в вероотступничестве, тогда как он именно ради того, чтобы соблюсти свою веру, столько лет мучился и страдал хуже всякой скотины!
Это было уже верхом оскорбления! Дедушка Колю открыл рот, пытаясь что-то сказать, но у него сжалось горло и вместо возражения вырвался только тяжелый вздох. Он почувствовал жжение в глазах и вытер ладонью выступившую из них влагу. Счастливец! Он мог еще плакать…
Молчание, водворившееся на минуту, после того как дедушка Колю пролил слезы, было прервано вопросом судьи, обращенным к ответчику:
— Крестьяне села Сврачева предъявили к вам гражданский иск о том, что вы неправильно и незаконно владеете мельницей, прежде принадлежавшей селу, у которого ее отнял местный ага Мутиш-бей, после отъезда своего оставивший ее вам. Это правда?
— Насчет мельницы-то, господин? Правда… Я ведь не разобрал, о чем ты меня… А мельница — так… оно действительно., мельница моя. Своим горбом ее добыл!.. С пеленок у аги рабом был… И Перва с малых лет рабою была… Всему селу известно. Какой тут обман?.. Мельницею ага владел, так оно и было… А стал он собираться, вызвал меня перед крестьянами, — эти тоже там были, — да и говорит: «Колю, дескать, слушался ты меня, с хозяйкой со своей добро мое честно берег; денег не могу я тебе дать, потому с меня самого требуют, — так на тебе мельницу. Она твоя, работай на ней и семью корми». Спасибо ему, господин… Правда, не нашей был веры, бог с ним, — басурман, а хороший человек. Вот лопни мои глаза, коли соврал… Да как же мне перед тобой душой кривить? Царь-то небесный все видит! Моя мельница, никому не отдам, и все тут… Ведь я, господин, тоже живой человек — и мне кормиться надо!.. Вот тебе правда истинная, как есть… Хоть режь меня, хоть вешай, твоя власть!..
Тут Клативрат прервал монолог ответчика, обратившись с самодовольным видом к судье:
— Послушай меня, господин… Оставь его, пусть болтает. Не обращай внимания на его россказни… Что ни толкуй, а села не переспоришь. «Мельница моя!»— говорит. Нет, не твоя, а сельская, вот как надо сказать. Свою мельницу село у тебя требует… Зачем ага на крестьянской земле ее ставил? И почему с собой не взял? Ну, а уехал, так теперь она крестьянская, вот оно как получается…
Дедушку Колю такое бесстыдство Клативрата потрясло. Душа его переполнилась гневом: на язык просилось столько возражений противнику, что он не знал, с чего начать. Повернувшись снова к судье, он начал так:
— Погоди, господин, дай я скажу… Зачем его слушаешь? Он дурной человек, очень дурной… Медведь кровожадный, вот он кто! Ему человека загубить — раз плюнуть! Я хорошо его знаю, да и все село знает… Разбойник это! Ты не смотри, что он кмет: он через мошенничество кметом стал!.. Днем он кмет, а по ночам ходит — людей грабит: у кого скотину, у кого харчи, у кого сено, у кого деньги отымает. Вот его настоящее ремесло, вот чем он разбогател, так что нынче все село от него стонет!.. И козленок-то, которого он для князя зарезал, и тот краденый… Он его у Кынчо Мандала с Горни-Вира из хлева вытащил! Сам Кынчо знает об этом… Позови его да спроси, коли мне не веришь!.. Украл, а сам селу в счет поставил!..
Дедушка Колю, может быть, продолжал бы и дальше, но сврачевский поп нашел нужным ринуться в бой на выручку своим и напал на врага, озадачив его еще одним обвинением. Выступив вперед и подняв руку, чтобы привлечь к себе внимание судьи, он произнес:
— Знаешь что, господин? Не верь ты ему ни на грош! Ему верить нельзя! Говорю тебе, уж ты меня послушай! А вот лучше спроси его, не крадет ли он сам? Спроси, кто у меня на ниве потраву делает? Не его ли осел, а?.. Так не все ли равно, сам он ворует или осел его. Вред-то из одного дома… Пускай скажет: виноват он или нет? И не разбойники ли оба они вместе с ослом?
Тут сврачевский поп обвел присутствующих торжествующим взглядом и уставился с злобной усмешкой на обвиняемого.
Посошок, на который опирался дедушка Колю, задрожал у него в руках. Левая нога его подломилась, как будто он вторично вывихнул ее, и дедушка Колю, конечно, упал бы, если б не оперся рукой о стену и не оставался в таком положении, пока не пришел немного в себя… Он все стерпел бы, только не это. В чем, в чем, а в воровстве никто не может его обвинить! Уж он ли не берегся от такого греха? Он ли не избегал всякий раз этого соблазна, как укуса ядовитой змеи? Разве сами аги, люди чужой веры, не верили своему рабу — дедушке Колю, как самим себе, и не доверили бы ему какого угодно богатства? А теперь вдруг, на старости лет, его называют разбойником! Приписывают ему то, что всю жизнь было ему всего ненавистней! Дедушка Колю прижал руки к тощей груди, к тому месту, где билось сердце, — ох, как сильно оно билось!.. Что делать? Он и сам не знал. Оправдываться — духу не хватает, молчать — еще хуже! Старик собрался с последними силами и, тяжко вздохнув, начал:
— Зачем ты так говоришь, батюшка?.. Как тебе не грех? Ты в церкви своими руками чашу с причастием держишь… Огонь это!.. Так неужто не боишься, что он тебя опалит?.. Ведь ты хорошо знаешь, как было дело, зачем же кривишь душой? Помнишь, что на большой иконе написано? Там ведь и попы в преисподней, в самом пекле жарятся! О смерти ты не думаешь? Вот что я скажу тебе, господин судья, а ты послушай, разбери да перекрестись!.. Прошлым летом, на самого Ивана Купала, пустил я осла на выгон свой возле мельницы попастись. А выгон этот к самой ниве батюшкиной прилегает. Скотина, известно, никаких правил не ведает: отвязалась, перескочила через плетень — и на батюшкину ниву. Ну что поделаешь:
