много ей спускаю, верю всему, что она говорит. Впрочем, что ж ей еще остается делать, дети уже давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она купила словарь, но даже с помощью словаря разговоры, которые вели между собой Ханс и Маша, не становились для нее понятнее.
— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.
Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да. Ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Далее гостья сообщила ей, что у семейства Херботов есть два мальчика, семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет это очень рассердило. Что за вздор несет гостья, «ради него забросила». Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и собственный дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого. Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить этой женщине, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:
— Вы уже видели, здесь его нет.
Ох, уж эти важные господа, подумала она после того, как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа. А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.
Еще до исхода дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали, что она дома. Элизабет хотела поговорить с Хансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась как могла успокоить свекровь.
— Сейчас на это смотрят по-другому.
— У него дети.
— Ну и что?
Откуда ей знать, каково это — поднимать детей без отца, подумала Элизабет.
— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.
— Ты ничего не можешь изменить.
— Маша — моя дочь.
— А изменить ты все равно ничего не сможешь.
Регина предложила Элизабет заночевать в городе, но она отказалась.
Она хотела вернуться в деревню, там она лучше себя чувствует. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.
Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она снова поехала в общежитие. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного лучше. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе во всяком случае, чем сама Маша.
— Она завалит экзамен, и ее выгонят из университета.
Тут Регина не могла удержаться от смеха. «Много шума из ничего».
— Мы все не святые, и ты тоже не святая.
Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. «У нас совсем другое дело», — подумала она.
— Мама, не выставляй себя на посмешище, — еще сказала Регина, — Маша давно уже не держится за твой подол.
Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у нее отекали ноги. Элизабет хотела вернуться домой, но уже на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу ехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому. Можно убедиться на множестве примеров. Но застала она только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла за ним и думала: «О чем же это я буду с ним говорить?». И захотела уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее, и уши заложило.
Он увидел, как она побледнела, придвинул ей стул и принес стакан воды.
— Уже все прошло, — сказала она.
Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему с ней поступить. Она подумала, что было глупо вообще приходить сюда. «У меня личный вопрос, — сказала она, — и не очень важный, еще успеется». Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и у нее невольно возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни единого слова, вышла из комнаты.
Она бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым новым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей себя вести. Она жалела, что нельзя посоветоваться с милой, доброй бабушкой. Уж верно, у бабушки оказалась бы в запасе подходящая к случаю присказка. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вслед за бабкой. Мир и без нее прекрасно обойдется.
На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Он, правда, и всегда был какой-то странный. Они никак не могли понять, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь же его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Смешно было глядеть со стороны, как он горячился, выступая за мир и осуждая все и всяческие агрессии. Ведь от этого всегда страдает «маленький человек». А он, Якоб, в конце концов, имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не перекинулся ли он к коммунистам, как-то спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»
Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал ему, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его снесет. Конечно, он сейчас не может назвать окончательную сумму, но если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать. Когда он представлял себе, что ему придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, на ум сразу же приходило множество доводов, почему не стоит опрометчиво действовать. Да и куда спешить?
«Я приеду, вот увидишь, я приеду».
Вот что она ему крикнула в последнюю минуту, когда на переходе уже проверили его паспорт. А ведь он-то, оборачиваясь к ней, как раз подумал, что так оно и есть, что бывают на свете люди, про которых счастье не писано. Больше к этому добавить нечего. Каждый живет там, где живет, может, она и права. И вдруг — надежда. А там уж, верно, найдется какой-нибудь способ, чтобы она могла регулярно встречаться с детьми. Только пусть сразу обращается в Берлин, а не карабкается по ступенькам от одной инстанции к другой. Не то ее заявление застрянет на каком-нибудь этапе, и про него все забудут. А он готов сделать все, чего она потребует: вступить в партию зеленых — пожалуйста, к коммунистам — пожалуйста. Ему все равно. Пусть она упомянет в своем заявлении, что он — из левых. Такие советы давал ей Якоб в своих письмах, но Элизабет не отвечала, и Якоб почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Он злился на Элизабет, но и тосковал по ней. Ему все обрыдло — порт, дом, река.
