Он был готов все продать, готов — и не готов. То он хотел переехать в деревню, то его охватывал страх перед таким шагом.
«Я приеду, вот увидишь, я приеду».
Он судорожно цеплялся за эти слова. Он заказал в стекольной мастерской новые рамы, больше старых. Чтобы в комнатах стало светлей, чтоб они не были такими темными, как та комната на заднем дворе, в Берлине.
Ханс Бош вернулся из Берлина домой. Наконец-то они приняли решение: не Стокгольм, не Хельсинки, не Лондон, а Дамаск. Регина сможет там работать в школе при посольстве. В том же комплексе расположен и детский сад, для Пабло. А первые месяцы, пока не кончатся все хлопоты с переездом, малыш пусть поживет у матери в деревне, она будет только рада.
— Наконец-то, — сказал Ханс и достал из портфеля бутылку вина, которую купил в магазине «Деликатесы», — наконец-то.
Он обнял Регину, поцеловал ее, она давно уже не видела его таким веселым, он подбежал к постельке малыша, поднял его, спящего, на руки. Его даже не смутило, что Пабло начал реветь.
— Ты полетишь в Дамаск, — кричал Ханс, — ты у нас полетишь в Дамаск!
Он подбрасывал мальчика в воздух и ловил его. Регине с большим трудом удалось успокоить Пабло, а Ханса спросила, уж не спятил ли он, раз может так пугать ребенка. И все же она была счастлива, потому что счастлив был ее муж. Он сегодня выглядел совсем не так, как последнее время, он освободился от гнета, который грозил раздавить его. Хорошо на какое-то время уехать отсюда, подумала она. Не важно куда, лишь бы уехать. Изо дня в день одно и то же, одно и то же, от этого можно сойти с ума. «Наконец-то» — такое привычное слово. Детский дом, интернат при школе, общежитие при университете, и потом наконец-то собственный дом, муж, ребенок. В ней до сих пор жил страх, что у нее могут снова все отнять. Может быть, именно этот страх побуждал ее неотступно наблюдать за Хансом: насколько он соответствует тому представлению о нем и об их браке, которое у нее сложилось. Нетрудно догадаться, что он не соответствовал ее представлениям, как, впрочем, и она его. «А у тебя начинает расти животик», — однажды заметила она, и он сразу понял, что она хочет сказать: «Ты исписался, мой дорогой. То, что ты пишешь теперь, никто не станет читать». Разыгралась отвратительная сцена. От их крика проснулся и заревел Пабло. С того дня они оба старались не ссориться при нем. Но из-за необходимости что-то замалчивать росло отчуждение. А теперь вот Сирия. Наконец-то.
Регина зажгла свечи, Ханс откупорил бутылочку бордо, и они выпили за Дамаск, за то время, которое всецело будет принадлежать им, их любви, их работе, их взаимопониманию. Регина на мгновение вспомнила свекровь и мужчину из Гамбурга, про которого та ей рассказала. Но она отогнала это воспоминание. Теперь все будет хорошо. Наконец-то.
Элизабет Бош и в эту ночь почти не сомкнула глаз. Ей снились какие-то нелепые сны. Облако упало на нее и не давало дышать. Якоб Ален в свое время рассказывал ей свой сон, а теперь, наверное, она просто внушила себе, что видела точно такой же. Она верила в знаки, которые подает некая сила. Когда умерла бабушка, с полки упала тарелка, а когда в шахте завалило мужа, остановились часы. И пусть другие подыскивали трезвые объяснения — тарелку-де ненадежно поставили, а часы позабыли завести, — для нее в этих случайных совпадениях таилась глубинная связь, а умные головы, в конце концов, не так уж и умны, чтобы докопаться до всех истин. В том, что она увидела точно такой же сон, как и человек, который живет за сотни километров от нее, она находила скрытый смысл. Она вспомнила про письмо, которое спрятала не прочитав. Она достала его и невольно рассмеялась: Якоб Ален — коммунист, и все ради того, чтобы залучить ее в Гамбург. Ох, уж этот Якоб с изувеченной рукой и синими чайками.
«До чего же он глупый!»
Она сказала это не без грусти.
На другой день она с утра пораньше заявилась в совет и начала мыть окна. Раймельт полюбопытствовал, в чем дело и с какой это радости она ни свет ни заря пришла на работу. Элизабет пояснила, что качество угля становится все хуже, а потому и электростанция выбрасывает больше золы.
— Уголь все такой же, не лучше и не хуже, — отвечал на это бургомистр и уже не мешал ей работать.
Вдруг ни с того ни с сего она рассмеялась. Раймельт удивленно поднял глаза:
— Ты чего?
Она тоже поглядела на него и подумала: «Интересно, какое ты сделаешь лицо, если я скажу тебе, что хочу выйти за зеленого, за красного, за красно-зеленого».
— Вся эта беготня действует мне на нервы, — сказал он.
В десять они, как и всегда, пили кофе.
Раймельт был бы не прочь узнать, что произошло в Берлине на сей раз и почему она даже двух дней там не высидела, хотя отпрашивалась на целую неделю. Но досрочное возвращение казалось ему добрым предзнаменованием. «Вот теперь возьму и скажу, — подумал он. — Ты да я, да мы с тобой, чего тут еще дожидаться. Хоть у тебя и есть дети, ты все равно одинокая. А уж про меня и говорить нечего. Раньше бывали случайные женщины. Если нет ничего настоящего, так всегда бывает. А потом все осточертело, и послал я их всех куда подальше. Мужик из Гамбурга — на кой это тебе нужно? Ты ведь неглупая баба». Но ничего подобного Раймельт не сказал, а вместо того спросил:
— Ну, а как вообще дела?
Она начала говорить про «событие» и что со снабжением есть трудности. Магазин, правда, готов выделить цыплят и сосиски, но продавцов не хватает: одна ушла в декрет, другая уволилась. А что до кабаньего жаркого, так этих кабанов сперва надо отстрелять в других районах и потом доставить сюда. И вообще это, в конце концов, не ее дело.
Раймельт стал доказывать, что именно ее, а чье ж еще, за тем ее и выбрали в юбилейный комитет, а Элизабет доказывала, что без председателя районного совета у них ничего не выйдет.
— Вот и съезди к нему, — сказал Раймельт. — Ведь это он вручал тебе премию.
Она перемыла посуду, поставила все на место и ушла домой. А Раймельт подошел к окну, поглядел, как Элизабет идет через улицу, и подумал: почему же она уходит?
Хербот привез Машу в маленький городок на бывших ангальтских землях. Она сказала, что хочет ехать через деревни, а не мчаться по автостраде.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.
— Да.
Она включила радио, опустила окно и откинулась на сиденье.
— Если только ради меня, можешь этого и не делать, — сказал он.
— Знаю.
Она зажгла две сигареты, одну дала ему, поискала другую программу и снова выключила радио.
— Мы могли бы то же самое сделать и в Лейпциге.
— Знаю.
Они ехали по мосту через Эльбу. Маша глядела на лениво текущую под мостом воду. Сейчас он непременно скажет: «Я не из таких, — подумала Маша, — что произошло, то произошло, и я ни от чего не отрекаюсь». Но он ничего не сказал, и Маша была рада, что он этого не сказал. Им пришлось долго ждать сначала перед одним шлагбаумом, потом — перед другим.
— Все-таки надо было ехать по автостраде, — сказал он.
А Машу вполне устраивало, что все это пусть немножко, да отодвинется, хоть она ничуть не боялась. Страх она испытала только один раз, когда врач, осмотрев ее, развеял последние сомнения: «Вы беременны».
«Страх» вообще не совсем то, что она испытала, уж скорей она подумала, до чего ей это некстати. Занятия, экзамены, мать и, не в последнюю очередь, сам Хербот. Может, он подумал, что, обзаведясь ребенком, она теперь примется его шантажировать. Маша взглянула на руки Хербота, лежавшие на руле.
