принято от веку, и поэтому здесь, у Урвана, все эти иноземцы разгружаются, здесь и торгуют – только оптом и только с державой. И здесь же они платят подати – между прочим, немалые. Вот почему Хвостов такой ухоженный и сытый – потому что Урван сам заправляет всей этой торговлей и сам же всё с неё стрижет. Хотя купцов, честно сказать, здесь иногда по целым месяцам ни одного не бывает. Они говорят, что им здесь торговать невыгодно. Ну, что, сердито думал дальше Рыжий, может, им и вправду невыгодно, а зато эти, хвостовские, вон как на этой невыгоде поразжирели! Ох, лжа здесь, видно, развелась! Ох и пустила корни! Ох, надо бы уже это пресечь, подумал Рыжий уже совсем гневно…
Но тут же спохватился и уже осторожно подумал, что это так, не к делу, не для того он сюда прислан, и поэтому как он об этом молчал раньше, так и будет молчать дальше! И так и шли они молча по городу. Когда же они подошли обратно к Урвановому дворцу, то урвановы дети, игравшие в лунку, тотчас вскочили и с радостными криками бросились к отцу. Но тот им строго приказал:
– Нельзя! Мы заняты.
Дети остались на крыльце, а взрослые поднялись в кабинет – так называлась горница, в которой Урван занимался делами. Вид кабинета был довольно простой: стол, табуреты и пуфарь, то есть тюфяк на тонких ножках, в углу сундук с отчетами, и это всё.
Нет, не совсем! Потому что над столом еще висела странная картина в золоченой раме. На той картине была изображена темно-зеленая река без берегов, и там из воды в разных местах выглядывали всякие нелепые чудовища, а посреди был помещен – не круг и не яйцо, а нечто среднее, слегка продолговатое – такой пятнистый, разноцветный остров. На этих пятнах, почему-то вкривь и вкось, к тому же разным почерком, были начертаны названия: Равнина, Мэг, Даляния, Тернтерц, Ганьбэй, Фурляндия…
Урван, скосившись на картину, едва заметно улыбнулся и сказал:
– Садись, поговорим. Ведь ты, я так понимаю, по срочному делу, от дяди.
Рыжий с опаской опустился на пуфарь, но тот выдержал его, не развалился. Урван тем временем открыл сундук и зашуршал в нем отчетами. Рыжий, воспользовавшись временной заминкой, опять посмотрел на картину. Она, и это сразу чуялось, висела здесь очень неспроста. И этот остров, на куски разделенный и по-разному раскрашенный, он тоже с большим умыслом. Да, именно, разделенный. Мэг – красный, как мясная часть, Тернтерц – как кость… А Равнина – совсем как трава. Почему?
– Ну вот, смотри, – сказал Урван и вывалил на стол целую стопку таблиц. – Здесь мед, здесь рыба. Это дыни. А это наши подати. А это уже недоимки. А это – наше главное: Подворье. Тебе дать косточки?
– Не надо.
Рыжий взял стопку, полистал, нашел Подворные листы и там в хмельной таблице наобум проверил два столбца, сравнил с итогами – сошлось. Тогда он еще раз проверил в другом месте – и опять сошлось. Тогда он отодвинул их и спросил:
– А где урок?
– Какой? – прищурившись, сказал Урван.
– Походный. А какой еще?!
– А вот такого как раз нет! – дерзко ответил Урван, усмехаясь.
– Как это нет?
– А очень просто. Не собирали мы такой урок, вот и весь сказ. Так дяде, долгих лет ему, и передай.
Сказав это, Урван сжал челюсти, весь подобрался. И он такой, гневно подумал Рыжий, упрется – и не даст. И ладно, если бы просто не давал, тогда хотя бы молчал! Но он же не молчит! Недавно, как им доносили, здесь, в Хвостове, на пиру, он при всех заявил, что его дядя выжил из ума, и оттого и задумал войну. Хотя, тут же подумал Рыжий, может быть, и не так оно тогда здесь было сказано. Но в доносе записано именно так, слово в слово. Князь, прочитав донос, порвал его, смолчал, ибо Урван, как ни крути, его племянник и наследник. А вот теперь этот наследник опять пошелестел отчетами, поморщился, подумал, а после улыбнулся и сказал:
– Лягаш ко мне частенько заезжал. Дыни любил. Моченые, сушеные. И мы еще играли в шу. А ты играешь?
Рыжий согласно кивнул. Урван принес доску, расставили фигурки. Играли они долго, до полуночи. Урван, как будто ничего и не случилось, опять начал рассказывать о пчелах, о рыбалке, о пожарах. Потом вдруг помрачнел, сел прямо, отвернулся от доски и зло, отрывисто заговорил:
– Я знаю, знаю! Я, все кричат, наживаюсь на мэгцах. А много ты имел об этом известий? Ни одного? А почему? Да потому что не идут они к нам, иноземцы, они же умные, зачем им сюда, в нашу грязь? Вот тогда мы, их не дождавшись, сами к ним лезем! И называется это «война»! И ей, этой войне, даем такое оправдание: награбим – и станем богатыми, и будем жить не хуже прочих, пить будем, будем жрать в три горла. Так говорим? Или не так?
Рыжий смолчал. Урвана это еще пуще разъярило. Он подскочил и заходил по комнате, заговорил:
– Ой, дикари! Ой, темнота! А корчат из себя! Я знаю, дядя, говорит, мол, будет у нас золото – и сразу все изменится, дороги выстроим, мосты – и заторгуем, заживем. А с кем? Ведь ты же знаешь их, наш, скажем так, народ, и нрав его, во всей красе, я думаю, тоже узнал. «Известия» ж читал! Да что «известия»!
Тут он остановился, постоял, а после махнул лапой и сел. Сказал в сердцах:
– Пьют, когти рвут да на чужое зарятся. Напасть бы да ограбить бы – и вот и вся мечта. А надо бы работать. Вот взять хотя бы тот же Мэг. Пятьсот… Нет, даже триста лет тому назад они были ничуть не лучше нас. А теперь процветают – и дальше работают, и дальше! А мы всё воюем, воем, воюем! И много мы навоевали, а? Или… А, что и говорить! Сыграем еще партию?
Сыграли. Потом еще одну, еще – но уже молча. Потом Рыжий лежал на мягком пуфаре, укрывшись одеялом. За стенкой мерно тикали часы. Урван, сердито думал Рыжий, хитрец и лжец, Урван куплен далянцами и мэгцами, а может и фурляндцами, Урван такой, Урван сякой… Так говорят о нем. Но и о князе тоже немало чего говорят. Обо всех говорят. И вообще, уже совсем в тоске подумал Рыжий, красиво, гладко говорить, так это и Вожак еще умел. Так что не рано ли он начал сомневаться в одном и уверяться в другом, не лучше ли… Но тут же подумал: нет, потому что с наскока, нахрапом ему всего этого не осилить, а тут нужно время, нужно успокоиться, тут… спать нужно, вот что!
И вскоре он действительно заснул. И спал, как и положено, без всяких сновидений. А утром, после завтрака, уже возле каталки, Урван поднес дары. Князю – «любимому дяде» – Урван передавал массивный погребец игристого шипучего в темных стеклянных бутылках.
– А на словах, – сказал, – скажешь, премногих ему лет. И мирных. Мирных – это обязательно. А это вот… тебе.
И, словно бы таясь, как будто невзначай, он подал Рыжему квадратный кожаный футляр. Швы на этом футляре были залиты сургучными печатями. И вообще, он не гнулся, не звенел и не брякал. Он даже запаха почти не издавал. А тот, который издавался, был незнакомый, чужой.
– Что там? – с опаской спросил Рыжий.
– Секрет! – многозначительно ответил Урван. – Пока не открывай. А приедешь, тогда и откроешь. Но только без свидетелей. Понятно?
Рыжий промолчал.
– Тогда… Порс! Порс! – вскричал Урван. И тягуны рванули с места.
И снова долго добирались по степи, а после так же долго по реке. Рыжий лежал на дне долбленки и слушал, как бренчат бутылки. А футляр помалкивал. Что в нем, сердито думал Рыжий, вертел его, разглядывал печати – но так и не вскрыл. Приехал, доложил о деле и отдал князю погребец, и передал Урвановы слова. А про футляр смолчал.
Князь, выслушав отчет, клацнул зубами и сказал:
– Уж лучше бы сразу бунт! А так… Иди.
Рыжий пришел к себе, сел на продавленный тюфяк, поежился – по вечерам уже морозило – и посмотрел в окно. Долго смотрел и ни о чем не думал. А после взял футляр, рванул и вскрыл его. И вытащил…
Глава шестнадцатая
ЗИМА
Пришла зима. И выдалась она на редкость морозная и снежная. И еще очень хваткая, потому что очень быстро, всего дней за пять, не больше, всё вокруг замело, задуло и засыпало, потом, еще дня в три, замерзли все колодцы, даже самые глубокие, до самого до дна, а на реке лед стал такой толстенный, что его
