— Вы опять уходите?
— Опять.
— Надо бы донесение написать, я думал, вы мне поможете.
— Нет, уж, видно, придется вам самим написать.
— Ну, как хотите. Еще с неделю позволю вам шататься за этим Иваном. Пустая потеря времени. Я-то с самого начала это знал, да хотел, чтобы вы сами убедились.
Людзик не слушал. Он быстро сбежал с деревянного крылечка на дорогу и пошел к реке. Здесь он сел в лодку. С этой стороны было ближе до трясин, в которых исчез скованный узник. Ему придется пробираться к деревням, без кузнеца ему не освободиться от наручников. Он мысленно перебрал все окрестные кузницы — их было немного. Проще всего было бы во всех устроить засады, но в таком случае пришлось бы обратиться за помощью к соседним комендатурам. А они неохотно оказывали эту помощь: у всякого хватало своих хлопот. Да и Людзику хотелось справиться с этим делом самому, самому, самому.
Огромная птица вылетела из рощи и медленно поплыла низко над рекой. Полицейский поднял голову. Птица была огромная, темная, больше цапли. Она летела, как черное знамение, и в этот момент Людзик подумал, что его предприятие добром не кончится. Но мгновение спустя он различил красные отброшенные назад ноги и красный блеск клюва. Черный аист — довольно редкий гость в этих краях, да и вообще редкое явление в эту пору, но во всяком случае самая обыкновенная птица. И он усмехнулся над самим собой.
К вечеру он притаился возле трясин. У Ивана не было лодки, днем он вряд ли решится выйти из своих болотных тайников. А вот теперь он будет прокрадываться к деревне, к кузнице. Сердце Людзика радостно дрогнуло. Наконец, эти похождения закончатся. Иван выползет из кустов в наручниках, с больной ногой — тут нечего и думать о возможности бегства.
Постепенно смеркалось. Солнце, круглый красный шар, закатилось за горизонт. Как обычно, забелели, заголубели, зазолотились от последних солнечных лучей поднимающиеся с болота туманы. В темнеющем воздухе промелькнула запоздалая цапля. Ночь шла, быстрая, полная звуков, шорохов, голосов.
Но среди всех этих звуков Людзик не мог уловить шороха человеческих шагов. Словно Иван провалился сквозь землю, утонул в болоте, растворился в воздухе.
Напрасно он высматривал его до самого утра, иззябший и мокрый от росы. Напрасно он в течение нескольких дней бродил по болотам, исколесил их во всех направлениях, побывал всюду, где только колеблющаяся почва могла удержать его. Минутами ему казалось, что комендант прав, что Ивана нельзя поймать, что он каким-то дьявольским способом перенесся в иные, далекие, недостижимые места.
Глава X
Господин инженер Карвовский, с момента благополучного завершения сделки с крестьянами, совершенно перестал показываться в деревне. Его худой молчаливый помощник сидел в наскоро сколоченной из досок конторе, взвешивал рыбу, вписывал в большие книги новые рубрики, выдавал квитанции, которых никто не понимал, укладывал рыбу в ящики, хранившиеся на леднике, и каждые три дня отправлял в Пинск транспорты, за которыми приезжали чужие городские люди. Сети и невода, взятые в счет уловов, а на них соблазнились очень многие, так как они были дешевле, чем в Пинске, — оказались старыми, лежалыми. Петли лопались, узлы развязывались под ударом мощной головы сома или острой щучьей морды. Но приходилось довольствоваться и такими — ведь расход был вписан в книгу. Худой палец уверенно показывал его мужикам, и всякий хоть немного грамотный мог разобрать цифру, трехзначную цифру, обозначающую долг за сеть.
Иногда мужикам казалось, что они скованны каким-то дурным сном, навалившимся на грудь кошмаром. По-прежнему волновалось озеро и брызги воды сверкали на прибрежных камнях, но это уже было не их озеро, хотя их весла погружались в воду и их лодки по всем направлениям резали воду. По- прежнему к западу протекал, смешиваясь с озерной водой, широкий рукав реки, поросший тростником, шумный от птичьего гомона. Но и он уже не принадлежал им, хотя улов шел в их наставки и бредни. Однако и этот улов был не их, — гроши, получаемые за две трети улова, расползались, таяли в руках, совершенно не ощущались в хозяйстве, а то и целиком уходили на уплату долга за сети, за эти лежалые невода, за путающиеся веревки, за рвущиеся мотни.
— Через четырнадцать лет это кончится, — иронически утешал Павел, направляясь к своей лодке.
— Через четырнадцать лет, — с горечью бормотал Семенюк. — А что будет через четырнадцать лет? Разве мне дождаться вольной воды, когда можно будет ловить и на озере и на реке — повсюду? Да кто знает, и через четырнадцать лет как оно выйдет? Успеем ли мы выплатить за эти сети? Как начнут они считать до подсчитывать, небось окажется, что мы должны еще столько же… Хоть бы Васька мой дождался, — вздыхал он, глядя на сына, идущего с удочкой на ту сторону, за хуторок Плонских.
На старое русло и рукав, окружающий кладбищенский пригорок, договор с инженером не распространялся.
— Смотри-ка, для инженера, а ловят, как и раньше никогда не ловили.
Действительно, всюду полно было народу. В более широких местах рыбу тащили неводом, в чаще отцветших кувшинок, широко раскинувших по воде листья, хлюпали наставки. Рыбаки брели по пояс в воде, растягивали бредни под ветками ив, спугивая рыбу, притаившуюся в ямах. Плескались удочки, отяжелевшие от гроздьев дождевых червей, один за другим вздетых на крючок, колебались в воде переметы, растягиваемые на ночь с одного берега до другого. Повсюду чернели верши — в плавнях, заводях, проливчиках, в протоках, в чаще тростника.
— Да как же не ловить? Раньше, бывало, и меньше поймаешь, а в руках больше остается…
— Совсем истребят рыбу.
— Да, и здесь, и там, на реке…
— В реке ее и так немного…
— Все-таки.
— В реке одна мелкота, да хоть знаешь, что для себя ловишь. Хоть есть, что в горшок положить да сварить.
— Воды из года в год меньше, вот и рыбы все меньше.
— Откуда ей там взяться? Здесь, в озере, еще водится. Здесь ее не так-то быстро выловишь.
— За четырнадцать-то лет справятся небось. К тому времени ничего не останется.
— Так что же будет?
— А ничего. Ложись и помирай, — мрачно ответил Павел, глубже погружая весло.
Там, где рукав, впадающий в озеро, раздваивался, вода в реке сверкала широким разливом среди рыжеватых лугов, уже тронутых ночными осенними заморозками. Здесь ловили неводом четыре человека, вся семья Капрынюков. Двое на берегу держали крепкие канаты. Двое с лодки вытягивали канат. По заливу медленно скользил дуб — лодка, выдолбленная из цельного ствола. Дуб описывал широкий круг, медленно приближаясь к плоскому берегу. По илистому дну волочились тяжелые камни, вспахивая нанесенные весенним половодьем песчаные лавы в середине реки. На воде покачивались белые поплавки, завитки березовой коры, светлыми точками отмечая границы круга.
Канаты все более сближались. Лодка направлялась к берегу, волоча за собой уже почти сомкнувшуюся сеть, пока не ударилась о поросший травой пригорочек. Теперь все четверо покрепче уперлись ногами, быстрыми движениями притягивая к себе невод. Сеть появилась из воды. Ячейки ее были затянуты радужной пленкой. Огромная щука подпрыгнула, стремясь от берега к середине, к реке, к спасению. Узкое длинное туловище мелькнуло в воздухе и снова упало в невод, пружинящий, словно сетка над цирковой ареной.
— Живей, живей! — лихорадочно покрикивал Капрынюк-отец.
Сыновья тянули. Павел заехал от воды и несколько раз ударил веслом, отпугивая щуку от краев
