провинции. И на этот раз предприимчивость императрицы одержала верх, и благочестивая Феодора ввела в этой уединенной церкви верования и правила благочиния яковитов. Окруженные со всех сторон врагами своей религии, эфиопы дремали в течение почти тысячи лет, позабыв об остальном мире, который также позабыл о них. Их пробудили из усыпления португальцы, которые, обогнув южную оконечность Африки, появились в Индии и в Чермном море, точно будто спустившись на землю с какой-нибудь отдаленной планеты. В первые минуты своего сближения подданные Рима и подданные Александрии были поражены скорее сходством, чем различием своих верований, и каждая из двух наций ожидала важных выгод от союза со своими христианскими единоверцами. Благодаря полному отчуждению от остального мира эфиопы снова стали жить жизнью дикарей. Их корабли, когда-то возившие товары на Цейлон, едва осмеливались плавать по африканским рекам; развалины Аксума были покинуты жителями; вся нация рассеялась по деревням, а ее начальник, носивший пышный титул императора, не имел ни в мирное, ни в военное время другой резиденции, кроме подвижного лагеря. Из сознания своего собственного упадка абиссинцы составили разумный проект ввести у себя европейские искусства и промышленность и отправили в Рим и в Лиссабон послов с поручением привести им оттуда кузнецов, плотников, кровельщиков, каменщиков, типографщиков, хирургов и докторов. Но вскоре вслед за тем общественная опасность заставила их просить немедленной помощи оружием и солдатами для защиты мирного населения от варваров, опустошавших внутренность страны, и от турок и арабов, приближавшихся с морского побережья с более грозными силами. Эфиопию спасли четыреста пятьдесят португальцев, выказавших на поле битвы прирожденное европейцам мужество и созданное искусством могущество мушкетов и пушек. Под влиянием испуга император дал обещание перейти вместе со своими подданными в католическую религию; представителем папского верховенства был назначен латинский патриарх; фантазия, преувеличивавшая действительные размеры Абиссинской империи вдесятеро, предполагала, что в недрах этой страны более золота, чем в американских копях, а корысть и религиозное усердие построили на добровольном подчинении африканских христиан самые сумасбродные проекты.
Но исторгнутые во время болезни обещания были нарушены с возвращением здоровья. Абиссинцы стали отстаивать учение монофиситов с непоколебимой твердостью; их вялая привязанность к этому учению воспламенилась от упражнений в религиозных диспутах; они стали клеймить латинов названиями ариан и несториан, а тех, кто разделял две натуры Христа, стали обвинять в поклонении четырем богам. Иезуитским миссионерам была назначена местом их богослужения или, вернее, их ссылки Фремона. Их опытность в свободных и в механических искусствах, их богословские познания и их добрые нравы внушали бесплодное уважение; они не были одарены способностью творить чудеса и тщетно просили о присылке им в подкрепление европейских солдат. По прошествии сорока лет их терпеливость и ловкость наконец нашли более благосклонных слушателей, и два абиссинских императора убедились в том, что Рим способен обеспечить своим приверженцам и земное благополучие и вечное блаженство. Первый из этих двух новообращенных лишился и короны, и жизни, а мятежная армия получила благословение от абуны, который предал вероотступника анафеме и освободил его народ от верноподданнической присяги.
За гибель Заденгеля отомстил мужественный и счастливый в своих предприятиях Сусней, вступивший на престол под именем Сегведа и взявшийся с должной энергией за исполнение благочестивого замысла своего родственника. После нескольких диспутов между иезуитами и необразованным абиссинским духовенством император объявил себя приверженцем Халкидонского собора в полной уверенности, что его священники и подданные немедленно перейдут в религию своего государя. Вместо того чтобы предоставить им свободу выбора, он издал закон, предписывавший под страхом смертной казни верить, что в Христе было два естества; абиссинцам было приказано работать и веселиться в субботние дни, и Сигвед отказался перед лицом Европы и Африки от всяких сношений с александрийской церковью. Католический патриарх Эфиопии, иезуит Альфонс Мендец, принял от имени Урбана VIII изъявления покорности новообращенного и его отречение от прежних заблуждений. 'Я признаю,— сказал император, став на колени,— что папа наместник Христа, преемник св. Петра и властелин всего мира. Я клянусь, что всегда буду ему повиноваться, и повергаю к его стопам и самого себя, и мои владения'. Такая же клятва была принесена его сыном, его братом, всеми лицами духовного звания, дворянством и даже придворными дамами; латинского патриарха осыпали почестями и богатствами, а его миссионеры стали строить церкви или цитадели в самых выгодных местах. Сами иезуиты оплакивают теперь пагубную опрометчивость своего начальника, который, позабыв евангельскую кротость и политические правила своего ордена, стал с неосмотрительным насилием вводить римскую литургию и португальскую инквизицию. Он запретил исполнять старинный обряд обрезания, который был введен в Эфиопии не столько из суеверия, сколько из необходимости предохранять здоровье от вредного влияния климата. Он стал требовать от туземцев нового крещения и нового посвящения в духовный сан, и местные жители пришли в ужас, когда этот иноземец приказал вырывать из могил самых святых между их предками и стал отлучать от церкви самых знаменитых между их соотечественниками. Абиссинцы восстали с оружием в руках на защиту своей религии и свободы, но их отчаянные усилия не увенчались успехом. Пять восстаний были потушены в крови бунтовщиков; два абуны пали в сражениях; целые легионы были истреблены на полях битв или задохнулись в своих пещерах, и ни личные достоинства, ни высокое общественное положение, ни пол не могли спасти врагов Рима от позорной смерти. Но над победоносным монархом наконец одержало верх упорство его подданных, его матери, его сына и самых верных его друзей. Сегвед внял голосу сострадания, рассудка и, может быть, страха, и изданный им Эдикт о свободе совести тотчас обнаружил и тиранию, и бессилие иезуитов. После смерти своего отца Василид изгнал латинского патриарха и согласно с желаниями нации восстановил египетские верования и правила церковного благочиния. Церкви монофиситов огласились торжественными гимнами, в которых говорилось, что 'эфиопские овцы наконец избавились от западных гиен', и доступ в это отдаленное царство навсегда закрылся для искусств, наук и фанатизма европейцев.
ГЛАВА XLVIII
План остальных частей этого сочинения.— Порядок вступления на престол и характер греческих императоров, царствовавших в Константинополе со времен Ираклия до взятия города латинами.
641-1185 г.н.э.
Я уже проследил непрерывный ряд римских императоров от Траяна до Константина и от Константина до Ираклия и верно изложил как счастливые, так и несчастные события их царствований. Перед нашими глазами уже протекли пять веков упадка и разрушения империи; но от конца моих трудов, от взятия турками Константинополя, меня все еще отделяет с лишком восьмисотлетний период времени. Если бы я стал излагать дальнейшие события с прежней подробностью, мне пришлось бы наполнить много томов мелочными фактами, и читатель не был бы вознагражден за свое терпение ни поучительностью, ни интересом рассказа. По мере того как я стал шаг за шагом следить за упадком и разрушением империи, летописи каждого нового царствования налагали бы на меня все более и более неблагодарную, все более и более печальную задачу. Из этих летописей я извлек бы скучное и однообразное описание все того же бессилия и все тех же бедствий; естественная связь между причинами и проистекавшими от них событиями часто нарушалась бы переходами от одного предмета к другому, а накопление мелочных подробностей ослабило бы ясность и эффект тех общих очерков, в которых заключается и польза, и украшение истории отдаленных времен. Со времен Ираклия театр византийских событий и сужается, и омрачается; пределы империи, установленные законами Юстиниана и победами Велисария, со всех сторон исчезают перед нашими глазами; римское имя, составляющее настоящий предмет наших исследований, сокращается до размеров небольшого уголка Европы, до размеров предместий, окружающих Константинополь, и судьба Греческой империи становится похожей на судьбу Рейна, воды которого теряются в песках, прежде чем смешаться с водами океана. Отдаленность времени и места уменьшает в наших глазах размеры могущества, а эту убыль внешнего величия не восполняют более благородные дары добродетели и гения.
Константинополь, без сомнения, был более богат и многолюден в последние минуты существования империи, нежели Афины в самую цветущую свою эпоху, когда скромная сумма в шесть тысяч талантов, или
