заметные черные усики над верхней губой, ворковала над малышом протодьяконским басом: «Ах ты, мой зайчик!» – никто из взрослых в искренность слов не верил, а дети пугались и начинали реветь.
Короче говоря, Изольда Петровна была женщина властная и жизнелюбивая – настолько жизнелюбивая, что смерти не боялась вовсе. Неминуемый конец приводил ее подруг в трепет, а Изольда Петровна, участвуя в разговорах на эсхатологическую тему, что ежевечерне велись на лавочке у подъезда, только оглушительно хохотала и, хлопая тяжелой ладонью по костлявому колену соседки, говорила:
– Брось, Марковна, три к носу! Конечно, когда-нибудь будет, что и нас не будет. Ну так что? Это сегодня умереть страшно, а когда-нибудь – ничего. Верно? То-то же. Умели жить, так и помереть сумеем! Поэтому тяни лямку, пока не выкопали ямку! Хо-хо-хо!
Вот какая это была бесстрашная и мудрая женщина, Изольда Петровна Кузнечикова!
И вот однажды в начале весны, а точнее восьмого марта, когда сын и дочери с мужьями явились к ней с поздравлениями, Изольда Петровна, расставив по вазам цветы, объявила командным голосом:
– Слушайте сюда! Такое, значит, дело. По месту моей прежней работы, а там, – Кузнечикова ткнула указательным пальцем вверх, как бы показывая, где находилась в незабвенное время высшая партшкола, – там меня, как вы знаете, заслуженно уважали и ценили, мне дали денежное вознаграждение за добросовестный труд. – Изольда Петровна сделала ударение на последних словах и многозначительно посмотрела на старшего зятя – тот почему-то заерзал на стуле и смущенно пожал плечами. – Так вот, я решила потратить эти деньги разумно.
– Кто бы сомневался, – тихо произнес более смелый младший зять, и его жена, внешне чрезвычайно похожая на свою мать, ткнула его локтем в бок.
– И как же это? – спросил с надеждой в голосе сын.
– А вот так, – сказала Изольда Петровна угрожающим тоном. – Я решила поставить памятник на могиле мамы.
Наступила гробовая тишина.
– Хорошо, – неуверенно произнесла старшая дочь, которая нравом уродилась в отца. – Лучше не придумаешь.
Остальные молчали в ожидании, зная, что этим дело не кончится, иначе старуха не устроила бы такой «совет в Филях».
– Конечно, хорошо, – пробасила Изольда Петровна. – Еще бы! Я давно думала об этом. Но не хватало средств… А вам, разумеется, не до того, своих забот хватает.
Старший зять вскочил, уронив стул.
– Вы же знаете, что дела фирмы…
– Знаю, – оборвала его Изольда Петровна. – Знаю. Сядь. Чего стулья-то ломать? Вчера я съездила в мастерскую, где памятники изготавливают, и все узнала. «Каменный гость»…
– Что «каменный гость»? – заморгал сын.
– «Каменный гость» – так мастерская называется, – пояснила Кузнечикова. – Там делают памятники.
– Понятно.
– Ну, раз вам понятно, так извольте по три тысячи с каждой семьи.
Повисла пауза.
– А зачем по три тысячи? – Голос старшей дочери предательски дрогнул.
– Да, действительно, – поддержал ее зять, – зачем?
– Затем! – отрезала Изольда Петровна и замолчала на некоторое время. – Затем, что моей премии на черный гранит не хватает.
– A-а, – протянул сын с кислой улыбкой.
– Может, тогда из мраморной крошки? – робко вставил старший зять.
Изольда Петровна громко отхлебнула из чашки с фиолетовыми цветами остывшего чая.
– Из крошки мы тебе поставим, – сказала она, не глядя на зятя, и продолжила:
– Надеюсь, вы меня поддержите.
Семейные пары молча переглянулись.
Последняя фраза матери прозвучала двусмысленно. Было непонятно, в чем требовалась поддержка: то ли в сборе средств на памятник из черного гранита, то ли в грядущей установке памятника из мраморной крошки пока еще здравствующему мужу старшей дочери?
– И вот что, – добавила Кузнечикова. – На памятнике будут две фотографии.
– Кто же еще? – осторожно поинтересовался сын. – Папа?
Изольда Петровна посмотрела на своего отпрыска с чувством глубокой жалости, как на тяжелобольного.
– Нет, – вздохнула она. – Где находится могила вашего отца, я не знаю и знать не хочу! Этот человек погубил мою молодость…
Собравшиеся с обреченным видом уставились на скатерть, ожидая, что старуха, по обыкновению, начнет повествовать о тяготах прежней жизни со сбежавшим и почившим вдали от семейства Кузнечиковым. Но на сей раз она удержалась от воспоминаний.
– На памятнике буду я! – в полной тишине заявила Изольда Петровна.
Старшая дочь поперхнулась и закашлялась. Муж добросовестно и, кажется, не без удовольствия замолотил ее по спине. Первым пришел в себя младший зять:
– Но, мама… э-э… Изольда Петровна, вы же это… живы… к счастью!
– Вот именно, жива. – Глаза бесстрашной старухи молодо сверкнули за стеклами очков. – Жива, и неизвестно еще, кто… – Она не договорила и выразительно посмотрела на старшего зятя. – Имею основания предполагать, что после моей смерти вы не поместите на памятник мою фотографию.
За столом произошло оживление.
– Да что вы!.. Как можно, мама!.. Почему?.. Да мы…
– Тихо! – От голоса Изольды Петровны в серванте вздрогнул хрусталь. – Могу я иметь свое мнение? Вам же некогда. – Старуха опять посмотрела на старшего зятя. – Дела фирмы и т. п. Это раз. Кроме того, я сама хочу выбрать портрет, а то у вас хватит ума дать мое фото в старости. Это два. И наконец, надо же мне увидеть, как я буду выглядеть на граните, и убедиться, что памятник установят правильно, чтобы он хорошо смотрелся с дороги? Это три. Возражений нет?
Возражений не было.
Через несколько месяцев готовый памятник привезли на кладбище. Два мужика с пропитыми лицами, рабочие мастерской «Каменный гость», по очереди крича «вира» и «майна», установили гранитную глыбу, не уступающую по тяжести истукану с острова Пасхи, рядом с могильным холмиком, на месте скромного соснового креста с табличкой, извещавшей, что здесь покоится прах мамы Изольды Петровны.
Все семейство при этом присутствовало. Сама Кузнечикова сидела на скамейке у могилы напротив и, пощипывая усы, наблюдала за действиями рабочих. Наконец все было готово, и один из них снял с лицевой стороны памятника защитную пленку.
Все так и ахнули!
Гранитная плита размером 60 х 140 в вялых лучах осеннего солнца тускло отливала антрацитом. Сверху была помещена фотография почившей в Бозе мамы и бабушки, востроносенькой старушки в платке, завязанном под подбородком; сбоку, как положено, указаны фамилия, имя, отчество, даты жизни и смерти. Ниже – портрет цветущей дамы лет тридцати в легкомысленной шляпке с огромным бантом. Надпись же гласила, что это Кузнечикова Изольда Петровна, 1930-20… Тут было оставлено место для двух цифр скорбного года, которому суждено было завершить земной путь чудо-женщины.
Молчание затянулось. Бедные родственники стояли, потупив взор в землю. По земле бегали муравьи. Один из рабочих вдруг узнал в сидящей на скамейке старухе молодую даму с портрета на памятнике, потряс головой, потом вытянул к фотографии грязный палец и замычал что-то нечленораздельное. Другой покрутил пальцем у виска, пробормотал: «Ну, дают!» – и потащил товарища к машине.
Изольда Петровна, прищурившись, глядела на памятник.
– Что ж, – наконец вынесла она довольным голосом короткое резюме. – Неплохо. – Затем указала на свою фотографию и добавила: – Эту заклеить. Пока.
Орел или решка
В дверь позвонили. Сначала один раз, потом, как-то неуверенно, другой. Лешка Карман, матерясь, поднялся с дивана и пошел открывать. На кухне уже возилась соседка. Через разрисованное немыслимыми красками, треснутое посередине дверное стекло врывались яркие солнечные лучи, вычерчивая на полу веселые узоры.
«Кого еще там принесло?» – недоумевал Лешка, в глубине души надеясь, что это не милиция.
За дверью стоял Михалыч, нищий из вокзальной подземки. Он был одет в красную спортивную куртку с разорванным рукавом и ярко-синие спортивные же брюки из плащовки с белыми, по-генеральски широкими лампасами. На затылке чудом держалась зеленая вязаная шапочка. Устойчивый аромат «Окского» заполнял все пространство лестничной клетки.
– Здорово, Алексей Петрович, – моргая красными глазами, сказал Михалыч бодрым голосом и протянул Лешке руку. – Мир дому сему, а мое вам с кисточкой!
– Обойдешься, – огрызнулся тот и, не протягивая руки, пропустил нищего в прихожую. – Чего приперся? Выпивки у меня нет.
– Потолковать надо, Леша.
Михалыч стянул с головы шапочку и смял ее в руке.
– Ну, проходи, коли потолковать. Только о чем мне с тобой толковать-то, вроде не пересекаемся?
Настроение у Кармана было хуже некуда. Вчера день не задался: не «нащипал» почти ничего, а вечером продулся «в храп» и потому как лег спать злым, так злым и проснулся.
Они прошли в комнату. Стола у Лешки не было. Вся обстановка состояла из старого, видавшего виды дивана, двух стульев и рахитичного кактуса на подоконнике. Его хозяин поливал пивом, проводя, как он говорил, научный эксперимент: способен ли цветок заболеть алкоголизмом? Эксперимент, по всей видимости, давал положительные результаты. К стене над диваном была косо приколота булавкой бумажная иконка Божьей Матери. На полу стояла пепельница в виде русалки, полная окурков. Михалыч примостился на краешке стула, а Карман развалился на диване. Закурили.
– Так зачем пришел? – повторил свой вопрос хозяин.
– Григорий-безногий помер, – кашляя, сказал Михалыч и заглянул Лешке в лицо.
– Иди ты!
– Вот те крест! – Нищий попытался перекреститься, но у него ничего не получилось, и он
